Любовь и Западный мир - Дени де Ружмон

верить в «удар молнии», а тем паче в «фатальность» страсти. «Удар молнии» – это, несомненно, легенда, почитаемая Дон Жуаном, и как «фатальность» страсти, почитаемая Тристаном. Оправдание и алиби могут обмануть лишь того, кто желает оказаться обманутым, поскольку находит в этом свой интерес; фигуры романической риторики хоть и приемлемы в этом качестве, но было бы весьма абсурдно их смешивать с психологическими истинами.

Наш мифологический должен сделать очевидным, почему мы любим верить в фатальность, являющуюся алиби виновности: «Отнюдь не я совершил проступок, меня в нем не было, это фатальная сила действовала вместо и на месте моей личности». Благочестивая ложь[205] служителя Эроса. Но из скольких тайных потворств слагается «фатальность»!

Что касается удара молнии, то он должен оправдать отклонения Дон Жуана. Вся литература обязывает нас видеть в нем доказательство очень сильного чувственного естества. Дон Жуан – человек молниеносных ударов и «бурной» жизни – являлся бы своего рода сверхчеловеком, сверх-мужчиной. Миф о безграничной потенции, господствующей над моральными условностями. Но тогда можно быть уверенным, что подобный миф рождается из компенсирующих мечтаний – либо из вынужденной и ненавидимой верности, либо из мазохистской ревности, либо, наконец, из начинающейся импотенции. И в самом деле, поведение Дон Жуана очень типично для какого-то полового расстройства. Именно в состоянии общей усталости, причем сексуально локализованной, тело приходит к таким резким отклонениям, сравнимым с каламбурами, одолевающими утомленный рассудок: так мы позволяем себе идиотские «сопоставления». Зато в нормальном состоянии тела и ума риск удара молнии почти устранен. Таким образом, оказывается, что моногамия, нормализующая сексуальные отношения, является лучшей гарантией наслаждения, то есть чисто плотского, а вовсе не обожествленного Эроса. Однако я повторяю, что брак не может основываться на подобных «аргументах». Здесь речь идет просто о факте наблюдения, опровергающем распространенные убеждения, порожденные мифом о Тристане и его донжуанским негативом. Но этот «довод» совершенно недействителен в глазах того, кто предпочитает миф, желая доверяться откровениям страсти.

Тогда возразят, что брак будет не более чем «могилой любви». Но именно миф естественно заставляет нас верить в это с его одержимостью огорченной любви. Было бы правильным сказать после Бенедетто Кроче, что «брак является могилой дикой любви»[206] (и чаще сентиментализма).

Дикая и естественная любовь проявляется в изнасиловании, доказательстве любви у всех варваров. Но изнасилование, как и полигамия, разоблачает, что мужчина еще не в состоянии воспринять реальность личности у женщины. Это значит, что он еще не умеет любить. Изнасилование и полигамия лишают женщину ее равного качества, сводя его к ее полу. Дикая любовь обезличивает человеческие взаимоотношения. Наоборот, мужчина, пребывающий в самообладании, не виноват в «страсти» (в смысле темперамента), но поскольку он любит поистине, постольку в силу этой любви он, отказываясь от навязывания себя, отказывается от насилия, отрицающего и разрушающего личность. Тем самым он доказывает, что изначально желает добра другому. Его эгоизм переходит на другого. Признаем, что это серьезная революция.

Теперь мы сможем преодолеть совершенно негативную формулировку Кроче, наконец, определив брак как установление, которое содержит в себе страсть уже не благодаря морали, но посредством любви.

6. Парадоксы Запада

Эти несколько замечаний о страсти и браке проливают свет на фундаментальное противостояние Эроса и Агапе, то есть двух религий, враждующих между собой на нашем Западе.

Познание этого конфликта, его исторических и психологических истоков, его духовной проблематики, как мне кажется, должно привести к пересмотру определенного количества общепринятых суждений сначала в области этики, но также в области культуры и философии. В завершении этого произведения, несомненно, будет достаточно выделить принцип коррекции, который могут устанавливать наши исследования о страсти.

* * *

Восточные люди характеризуют Европу по значимости, которую она придает страстным силам. В чем они видят наследие христианства и тайну нашего динамизма. Поистине, эти три понятия – христианство, страсть и динамизм – соответствуют трем господствующим чертам западной психики. Отсюда возникает впечатление очевидности, которую вызывают подобные суждения.

Однако если выводы нашего изучения справедливы, то придется существенно исправить само схематическое строение христианского Запада.

Прежде всего: отнюдь не христианство породило страсть, а ересь восточного происхождения. Эта ересь поначалу распространилась в наименее христианизированных странах – именно там, где языческие религии еще вели свою тайную жизнь. Любовь-страсть не является ни христианской, ни даже «побочным производным христианства» или «переменой вектора силы, которую христианство пробудило и направило к Богу»[207]. Она, скорее, производное манихейской религии. Точнее, она возникла из сложения этой религии с нашими древнейшими верованиями и в результате ее конфликта с христианским правоверием. Первая по важности коррекция.

Далее необходимо срочно напомнить, что пресловутый «западный динамизм» происходит из двух различных источников.

Если под этим понятием подразумевается наше воинское безумие, то мы видели, что оно наиболее точно исторически связано со страстью. Подобно страсти, вкус войны проистекает из огненной концепции жизни, которая предстает маской желания смерти. Инвертированный и само-разрушающийся динамизм.

Но другой аспект западного динамизма, я имею в виду наш технический гений, не может ни на мгновение приводить к страсти. Человеческое отношение, раскрываемое им, есть точная антитеза страсти: это утверждение ценности сотворенных вещей материи и применение духа к видимому миру. Ни страсть, ни еретическая вера, из которой она родилась, не могли предложить в качестве цели нашей жизни господство над Природой, поскольку это цель и изначальная функция Демиурга, а спасение заключается в уклонении от его демонического закона[208].

Должно ли увидеть в истоке этого наиболее реального аспекта европейской активности своего рода континентальный темперамент? Или некое косвенное влияние христианского честолюбия, определенное Апостолом (Послание к Римлянам святого апостола Павла, Глава 8) и стремящееся восстановить Космос в его первоначальном законе, потревоженном грехопадением? Христианская воля к преобразованию грешника в его душе и поведении породила на Западе идею преобразования человеческой среды (отсюда миф о революции) и идею преобразования природной среды (отсюда техника). Остается узнать, произвело бы христианство, принятое Индией или Китаем, и там такие же последствия. Но ответ здесь не имеет значения: достаточно отметить, что западно-христианские (то есть творческие) элементы европейского динамизма направляются волей, противоположной произволу страсти.

Что может ввести в заблуждение и что фактически внесло фатальную ошибку в современную активность, так это сговор войны и нашего технического гения. Начиная с Революции, война, ставшая национальной, требует сотрудничества всех творческих сил, а в особенности технических. Именно тогда (воинственная) страсть становится главным двигателем механических исследований, что мы и увидели с 1915 года. Но этот совершенно чудовищный союз сил смерти и творческих сил исказит и войну, и технический гений. Механизированная война вытесняет страсть и техника, становясь