Любовь и Западный мир - Дени де Ружмон

отрицает общее верование в раскрывающуюся ценность спонтанности и множественности переживаний. Она отрицает, что любимый человек должен объединять, чтобы быть и оставаться возлюбленным, большое количество возможных качеств. Она отрицает, что целью верности является счастье. Она скандально утверждает, что прежде всего следует послушание Истине, в которую мы верим, а на втором месте находится готовность к совершению дел. Ибо верность – это вовсе не разновидность консерватизма. Она, скорее, построение. Абсурдное, по крайней мере, настолько же, насколько и страсть, но отличающееся от страсти постоянным отказом подвергаться ее мечтаниям, постоянной потребностью действовать во имя любимого существа, постоянным принятием реального, в котором она стремится господствовать, а не бежать от него.

Я говорю, что на подобной верности основывается личность. Ведь личность проявляется как произведение в самом широком смысле этого слова. Она созидается по образу произведения, во благо произведения и на тех условиях, первым из которых предстает верность чему-то, чего не было, но что создается.

Человек, труд и верность: три слова не отделимы или немыслимы обособленно друг от друга. И все три понятия предполагают предвзятое мнение или, лучше сказать, партийное отношение в действенном смысле слова, фундаментальную позицию созидателя.

Тем самым и в самой скромной жизни обещание верности дает возможность исполнить свой замысел, возвысившись на личностном плане. (При условии, конечно, что это обещание не было дано по «причинам», от которых можно отказаться в один прекрасный день, когда они перестанут казаться разумными! Если обещание брака предстает самим типом серьезного акта, то это в той мере, в какой оно совершается раз и навсегда. Только безвозвратное является серьезным). Всякая жизнь, будь она самой обездоленной, располагает своим непосредственным шансом на величие, и именно в «абсурдной» верности она сумеет его осуществить; и когда были бы все основания сказать «да» ослепительной страсти – она скажет нет в силу абсурда, в силу прежнего обещания, человеческого безрассудства, довода веры, обещания, данного Богу, освидетельствованного Богом… (И, возможно, позднее и в итоге всего человек откроет, что безумие жертвоприношения оказалось величайшей мудростью; и что счастье, от которого он отказался, возвратилось ему, как Исаак был возвращен Аврааму. Но тогда он не думал об этом! И могло произойти, когда ничто уже бы не компенсировало потерю: мы пребываем здесь в порядке величин, где больше не работают наши измерения и эквивалентности).

Но сможем ли мы еще представить себе величие, в котором нет ничего романтического? И каковая противоположна экзальтированному пылу? Верность, о которой я говорю, – безумие, но самое трезвое и повседневное. Безумие трезвости, чему достаточно хорошо подражает рассудок – и это не героизм и не вызов, а терпеливое и нежное применение.

* * *

Однако пока не все ясно. Тристан тоже был ей верен! И всякая истинная страсть верна. (Не говоря уже о последовательных верностях наших «связей» и всех этих Тристанов, которые на самом деле суть лишь медлительные Дон Жуаны). Где же тогда разница? И верный муж, не оказывался ли он просто тем, кто признал в своей жене Изольду?

Когда любовник из манихейской легенды проходил великие испытания посвящения, то вспомните о «юной ослепительной деве», приветствовавшей его следующими словами: «Я есть ты!» Так сказано о верности мифа и Тристана. Это мистический нарциссизм, но, естественно, отрицающий себя и считающий, будто предстает настоящей любовью к другому. Анализ куртуазных легенд нам раскрыл, что Тристан любит не Изольду, но саму любовь, и за пределом этой любви – смерть, то есть одно избавление от виновного и порабощенного «я». Тристан верен не обещанию, не символическому существу, этому прекрасному предлогу, называемому Изольдой, но наиболее глубинной и тайной страсти. Миф овладевает «инстинктом смерти», неразделимом со всякой сотворенной жизнью, и он его преображает в себе, придавая ему по существу духовное целеполагание. Уничтожить себя, презреть свое счастье – вот такой путь к спасению и доступу к высшей жизни, «верховная радость» агонизирующей Изольды. Верность, которая поглощает жизнь, но и равно поглощает вину, обожествляя очищенное «я», «невинное»!

От этих мистических истоков «страстная верность» сохранила среди нас лишь иллюзию доступа к более пламенной жизни. Но господство этой иллюзии все еще передает смутный пережиток первоначальной религии. Религии, предшествующей нашему современному «инстинкту» и сберегающей внутреннюю тайну страсти по ту сторону того, что в ней могут прочесть психологи.

«Наша помолвка совершалась не для мира сего» – писал Новалис, думая о своей безвременно ушедшей невесте. Это волнующая формула куртуазной верности; безвозвратное отрицание жизни. Но верность в браке, напротив, дается для мира сего. Уходя от «мистического» безрассудства (если угодно), безразличного, если не враждебного к счастью и жизненному инстинкту, она требует возвращения к реальному миру, тогда как куртуазная верность означала только побег. В браке именно другому и в то же самое время своему истинному «я», которое любит, и посвящается своя верность. В то время как верность Тристана являлась непрерывным отказом, стремлением исключить и отрицать творение в его многообразии, помешать миру наполнить душу; супружеская же верность предстает встречей с творением, готовностью принимать его таким, какое он есть в его внутренней неповторимости. Настаиваем: верность в браке не может быть той негативной позицией, которое обычно воображается; она может быть лишь действием. Довольствоваться тем, что кто-то не обманывает свою жену, было бы доказательством не любви, а нищеты. Верность желает большего: она желает блага любимому существу, и когда она действует ради сего блага, она создает перед собой ближнего. Именно тогда и благодаря этому повороту в отношении другого я соединяюсь со своей личностью – за пределом своего собственного счастья. Таким образом, лицо супругов является взаимным творением, оно двойное завершение «любви-действия». То, что отрицает личность и ее естественный эгоизм, является тем, что созидает саму личность. В этом смысле мы открываем, что верность в браке есть закон новой жизни; а не естественной жизни (таковым была бы полигамия) – и отнюдь не жизни для смерти (чем оказывалась страсть Тристана).

Любовь Тристана и Изольды заключалась в мучении быть вдвоем, и ее высшее завершение было падением в беспредельность, в Ночь, в которой исчезают формы, лица, отдельные судьба: «Нет больше ни Изольды, ни Тристана, никакого имени, нас разделяющего!» Необходимо, чтобы другой перестал являться другим, дабы впредь не быть, чтобы мне он перестал причинять страдание, и чтобы осталось только «я – мир»!

Но любовь в браке – это конец тоски, принятие ограниченного любимого существа, поскольку оно призывает меня создать его, и оно обращено со мной в день, дабы подтвердить наш завет.

* * *

Жизнь, связавшая меня на всю жизнь – вот чудо брака. Жизнь, желающая моего блага настолько же сильно, как и своего,