Любовь и Западный мир - Дени де Ружмон

смертельной, предает честолюбие, благодаря которому она возникла. Быть может, Запад поддастся той судьбе, которую он для себя выковал. Но ясно, что не христианство, как повторяют многие публицисты, ответственно за катастрофу. Катастрофический дух Запада не является христианским[209]. Он, наоборот, манихейский. Об этом обычно не знают те, кто отождествляет христианство и Запад, как если бы весь Запад был христианским. Если же Европа поддается своему злому гению, то это случается из-за того, что слишком долго культивировала пара- или даже антихристианскую религию страсти.

* * *

Следует ли заключать, что страсть являлась восточным искушением Запада? Если верно, что она развивалась в нашей истории и нашей культуре только с XII-го и XIII-го столетий и благодаря решительному импульсу южной ереси, то оказывается, что именно на Ближнем Востоке и в Иране определенные истоки нашей ереси, откуда к нам и пришли наши «смертельные» верования. Но разве те же самые верования не произвели подобных же последствий среди народов Востока? В том то и дело, что здесь они не находили себе равноценных препятствий.

Таким образом, наша драматическая возможность заключалась в сопротивлении страсти средствами, предопределенными для ее превозношения. Таково было непрерывное искушение, откуда били ключом наши самые прекрасные творения. Но то, что производит жизнь, равно производит и смерть. Достаточно, чтобы акцент сместился и динамизм изменил знак.

* * *

В конечном счете именно в религиозной позиции Западных людей и в наиболее типичном установлении их морали – в браке – можно достаточно точно определить то смещение акцента, от которого все зависит.

Достоверно известно, что христианизированное Западное человечество отличается от Восточных сообществ своим умением углублять сотворенное существо в том, чем особенным оное располагает. Именно в этом и состоит весь секрет нашей верности. Восточная мудрость ищет знания в постепенном упразднении многообразия. Мы ищем плотности бытия в отдельной непрестанно углубляемой личности как таковой: «Чем больше мы познаем конкретные вещи, тем больше мы познаем Бога», – говорит Спиноза. Эта позиция, определяющая мой Запад, в то же время определяет глубинные условия верности, личности, брака – и отказа от страсти. Она предполагает принятие различного, а значит, и неполного, восприятие конкретного в его ограничениях. Христианин принимает мир таким, каким он есть, и вовсе не таким, каким он может его мечтательно представлять. Тогда его «творческая» деятельность заключается в глубинном обретении всякого многообразия сотворенного мироздания; именно так Ренессанс определяет и человека: микрокосм.

Все, что разрушает эту центральную волю или отклоняется от нее, компрометирует верность, предоставляя новые возможности для страсти. Это наша жизнь и наша смерть. Вот почему современный кризис брака – наиболее откровенный признак западного декаданса. Конечно, есть и другие признаки в самых разных областях: культ числа, поэзия бегства, вторжение в культуру националистических страстей, – все то, что стремится разрушить личность. Но это сложные, коллективные феномены, зачастую ускользающие от индивидуальных восприятий. Признак кризиса брака говорит нам и все явственнее нас предупреждает: ни одна из иных примет не предстает более чувствительной и обыденной, более близко проверяемой.

7. По ту сторону трагедии

Это произведение во многих отношениях может казаться итоговым отчетом упадка: деградировавший миф, осужденные формы и условности, распространение страстного безумия на те области, где он может привести к разрушению нашей цивилизации. Все это есть, все это нам угрожает настолько, насколько нам хотелось бы сие отрицать. Однако уже не раз познание этих опасностей нам подсказывало возможности их преодоления. Например, может случиться так, что Европа после тоталитарного кризиса (предполагается, что она все же не поддастся ему) вновь обретет смысл верности, заложенной, по крайней мере, в прочных установлениях и в меру личности. Может случиться, что сами избытки страсти вызовут сопротивление, то есть новые формы, возвращая тогда классическую эпоху…

Но после всего, разве нет еще искушения страсти в заботе о завтрашнем дне, коей сегодня одержимы столько сторон? Наша жизнь разыгрывается не во временном потустороннем мире, но в постоянно действующих решениях, на чем основывается наша верность. Что бы ни произошло, счастье или несчастье, судьба мира имеет для нас гораздо меньшее значение, чем осознание наших настоящих обязанностей. Ибо «образ мира сего преходящ», но наше призвание всегда hic et nunc (здесь и ныне – лат.) и в деянии Предвечного, на чем зиждется наше упование.

* * *

Две темы для размышлений, предпринятые здесь и там на этих страницах, могут стать открытым заключением. Я попытался прояснить некоторые проблемы, поставленные с точки зрения истории и психологии, но вполне объективные констатации, к чему я сам пришел, сами по себе недостаточны. Они требуют определенных решений. Они вводят в новую проблематику, которая не всегда столь упрощенная, сколь может заставить показаться дилемма страсть-верность. На самом деле нам никогда неизвестно предвидится ли, по крайней мере, решение, преодоление поставленных проблем. Однако выход за рамки нашей дилеммы не может быть чистым и простым отрицанием одного из ее понятий. Я сказал это и еще раз подчеркиваю: осуждать страсть являлось бы желанием упразднить один из полюсов нашего творческого напряжения. Последнее фактически невозможно. Филистер, тем самым a priori осуждающий всякую страсть, не испытав ни одной из них, находится вне этого конфликта. Для подобного человека единственное воспринимаемое развитие состоит в кризисе его безопасности, то есть в страстной драме[210]. Но за гранью переживаемой страсти, доведенной до смертельной безвыходности, что мы можем теперь увидеть? Две темы, которые я собираюсь набросать, указывают два пути преодоления в парадигме этого произведения, но за пределом схематизма, свойственного всякому изложению.

* * *

Первая тема, возможно, находится в связи с личной драмой, биографические сведения о которой нам хорошо известны. Мы знаем, что отправной точкой философского творчества для Кьеркегора оказался разрыв его помолвки с Региной. Внутренняя причина этого разрыва остается для нас отчасти загадочной: это по существу неделимый и невыразимый «секрет», противившийся, по мнению Кьеркегора, счастливому браку в глазах мира. Здесь непременное препятствие страсти носит настолько субъективный, исключительный и несравненный характер, что предчувствовать его серьезность, не взывая к вере Кьеркегора. Согласно нему, законченный и грешный человек может поддерживать со своим Богом – который Предвечный и Святой – только отношения смертельно несчастной любви: «Бог все творит ex nihilo», а тот, кого Бог избирает своей любовью «начинает с того, что приводит это к небытию». С точки зрения мира и естественной жизни Бог предстает тогда, как «мой смертельный враг». Здесь мы сталкиваемся с крайним пределом, с чистым происхождением страсти – но одновременно мы устремляемся в само средоточие христианской веры! Ибо получается следующее: этот мертвый для мира