Любовь и Западный мир - Дени де Ружмон

ту нежность, которую он поначалу к ней питал. Через месяц он все же возвращается к первой, заявляя, что не влюбился в другом месте и не брал никакой свободы с другой дамой, а лишь хотел подвергнуть испытанию постоянство своей возлюбленной. Последняя лишила его своей любви, заявив, что недостойна его, умоляя и принимая подобное решение.

Приостановка королевы Элеоноры. Таково естество любви: возлюбленные часто притворяются желающими иных уз, чтобы лучше удостовериться в верности и постоянстве любимого человека. Это ущемляет право возлюбленных отказываться под подобным предлогом от поцелуев и нежности, за исключением того случая, когда мы располагаем уверенностью, что возлюбленный мог нарушить свои обязанности и обещанную веру.

Однако мы не забыли, что Тристан женится на второй Изольде, полагая, что первая им пренебрегает. Здесь не столько постоянство подруги, сколько свою верность он желает подвергнуть испытанию. При таком близком варианте здесь скорее «трансферт» во фрейдистском смысле слова – юридическая ситуация того же самого порядка.

4. Восточные концепции любви

Разумеется, я называю Восток определенной всеобъемлющей позицией человека, проявляющейся главным образом у народов и в религиях Азии. Иран, Ислам, Аравия и иудаизм не являются тем самым Востоком и связаны напрямую с религиозными западными циклами. Совсем иначе обстоит дело с Индией, Китаем и Тибетом, кроме, возможно, средневековой Японии (смотреть известный роман Gengi), Японией.

В прекрасном посмертном сборнике поэм и эссе Лео Ферреро Отчаяния (Désespoirs) я нахожу следующее соответствие из беседы автора с юным Китайцем.

Понятия «любви» в Китае не существует. Глагол «любить» использовался только для определения отношений между матерью и сыновьями. Муж не любит жену: «он имеет к ней более или менее привязанность». Что же касается взаимоотношений между женщиной и любовником, то Даж не нашел глагола, которым они определяют свои чувства.

Философия Мотсе (даосская) – единственная немного христианская, в основе которой лежит нечто, близкое к слову «любовь», и преданная забвению сразу во времена династии Хань.

Китайцы женятся родителями в очень молодом возрасте, и проблема любви здесь не стоит. Они не должны всю жизнь преследовать эту тень: любовь – довольно смутное чувство, неясное, неопределенное, как и все остальные ощущения, и в чем мы желаем быть уверенными.

Позиция Европейца, задающего себе все жизнь вопросы по этому поводу: «Это любовь или нет? Действительно ли я люблю эту женщину или испытываю к ней только привязанность? Люблю ли я Бога или только желаю его любить? Люблю ли я это существо или люблю любовь?» Затем наступает его отчаяние, когда он после тщательного анализа узнает, что не любит эту женщину; он лишь жаждет ее любить – подобная позиция могла бы рассматриваться китайским психиатром как симптом сумасшествия: «Мы безумны, не осознавая того; вся наша жизнь основана на страсти, и мы хотим мира и покоя! Я сам по себе наиболее безумный из всех, увы! Но, по крайней мере, я знаю об этом».

И еще.

Китайская цивилизация основывается на семейных ценностях, а семья на отсутствии любви. Китайские традиции настаивают на этом. Всякое проявление нежности между мужем и женой считается неприличным.

(Эти строки датируются 1933 годам. Они полностью подтверждаются теми источниками, которые мне с тех пор удалось прочитать в отношении китайской эротики, в том числе Сильвена Леви (Sylvain Lévi) и Тучче (Tuccé) до Филлиоза (Filliozat), Масперо и Ван Гулика) (Примечание от 1971).

5. Мистика и куртуазная любовь

В приложении к своей прекрасной книге Мистическая теология Святого Бернарда (La Téologie mystique de saint Bernard – Paris, 1934, p. 193 à 216) господин Этьен Жильсон изучает проблему возможного влияния цистерцианской мистики на трубадуров. И в самом деле, «говоря хронологически, оба движения почти современны друг с другом». Тем самым предполагалось происхождение цистерцианцев от трубадуров. Жильсон опровергает подобную гипотезу, показывая: 1º что объект любви у Святого Бернара и трубадуров не одинаков; последние, согласно ему, воспевали естественную чувственность; 2º что характер любви в обоих случаях очень отличающийся, несмотря на внешние сходства выражения. Жильсон заключает, что речь может идти только о «двух независимых производных цивилизации XII-го столетия», в основном использующих некоторые общие языковые фигуры. Я безоговорочно подписываюсь под этим суждением. Но я к нему присоединяюсь совсем другими путями. Ведь очевидное противостояние между куртуазной культурой и мистикой Святого Бернарда не только, как увидел господин Жильсон, не столько противоположность «плоти» и «духа» в Павловом смысле, сколько особое противопоставление ереси и правоверия.

Однако некоторые аргументы, выдвигаемые Жильсоном, мне кажутся своевременными для углубления нашего обсуждения.

a) «Нельзя сомневаться, – пишет наш автор, – в объекте и характере мистической любви, какой ее понимает Святой Бернард: это духовная любовь в противоположность всякой плотской любви» (p. 195). Куртуазная любовь являлась бы напротив «поэтическим выражением вожделения» (p. 200). Правда, довольно распространенное мнение подготавливает для трубадуров идеалистическую позицию подобного же рода, что и у Святого Бернарда. Чтобы развеять эту иллюзию, Жильсон – после Жанруа – ссылается на язык «непередаваемой грубости» Маркабрю и даже Рюделя.

Но рассуждать о данной грубости в пользу сенсуалистского тезиса и против символического это обольщаться «здравым смыслом» современников, являющимся, несомненно, сухим остатком уже устаревших научных предрассудков. Мы могли бы привести здесь прекрасный пример анахронизма. Замечали ли мы, что в прошлые столетия очень часто употребляли более «грубый» язык, нежели наш, – признак расстроенной сексуальной чувствительности, – в то время как наш обесцвеченный и ложно-пуританский язык соответствует небывалой эротизации нравов? Если бы пришлось соотносить «грубые» куртуазные метафоры с нравами трубадуров, мой вывод оказался бы противоположным, чем у современных ученых. Маркабрю не колеблется называть кота котом: дело в том, что это никого не шокирует, и вовсе не означает того, что он развратник. Избрав любовную символику, он играет в самую естественную игру, согласно обыкновениям своего времени. Или если учитывать, что эротический язык непременно передает необузданную чувственность, то что тогда думать о Святой Терезе и Рёйсбруке?

b) «Мы никогда не слышали, чтобы Святой Бернард желал бы избавиться от любви к Богу». Однако трубадуры стенают под игом Любви. Значит это не духовная любовь. – Но позднее другие католические мистики – Святая Тереза и Святой Иоанн Креста – прекрасно и много повторят выражения трубадуров и пожелают освободиться от мук божественной любви: это, разумеется, как и у трубадуров, способ выражения насилия их страсти, своего рода антифразия. Но опять же если из подобного «отрицания» сделать вывод, что куртуазная Любовь являлась чисто чувственной, то тогда стоило бы вычесть их христианских мистиков Святую Терезу; чему господин Жильсон уж точно бы не обрадовался.

c) Трубадуры воспевают несчастную любовь. Но божественная любовь цистерцианцев, напротив, получает