Любовь и Западный мир - Дени де Ружмон

13. О садизме

Я нахожу подтверждение своего анализа садистского преступления в двух исследованиях Пьера КЛОССОВСКОГО (Pierre KLOSSOWSKI): Зло и отрицание другого в философии Д. А. Ф. де Сада (le Mal et la négation d’autrui dans la philosophie de D. A. F. de Sade) и Время и Агрессивность (Temps et Agressivité; обе работы опубликованы: Recherches philosophiques, tomes IV et V).

Автор показывает, что для де Сада зло является единственным элементом Естества. Мы читаем в Новой Юстине: «Да, я ненавижу Природу: и поскольку я ее слишком хорошо знаю, постольку и питаю к ней отвращение, наученный ее ужасным секретам… я испытывал своего рода удовольствие, копируя ее черные тени» (отсюда и садистское желание освободиться от чувственной тирании путем избытка разврата).

Еще одно поистине манихейское осуждение Творения: «Принцип жизни во всех существах не что иное, как начало смерти; мы их воспринимаем и вскармливаем их обоих в нас одновременно». П. Клоссовский противопоставляет этому мнение де Сада и воззрение Фрейда, который видит антитезу между инстинктом смерти и Эросом. Анализ мифа нам показал, что данная антитеза точно очевидна.

Но если жизнь и сотворенная Природа суть только чернота и жестокость, то тогда, чтобы от них освободиться, необходимо увеличить саму черноту и жестокость. Есть лишь одна альтернатива: осуществлять жестокость над собой или над ближним. Де Сад выбирает ближнего: он желает быть скорее преступным, нежели жертвой. Таким образом, садистское сознание является обратной стороной романтического сознания. Романтик (Петрарка) наказывает себя во имя сохранения любимого объекта, тогда как де Сад хочет его убить.

Неоконченный и научно-полемический постскриптум

Эта книга, написанная за несколько месяцев до тридцати двух лет, не переставала задавать мне вопросы. Тридцать два года спустя я к ней возвращаюсь, чтобы констатировать, что проблемы, которые она рассматривала, остаются, по крайней мере, для меня столь же новыми, сколь и тогда. Это будет хорошо видно при прочтении произведения Любовь III, которое я подготавливаю. Здесь же я хочу лишь ответить на некоторые из своих критических замечаний, исправив отдельные заблуждения, которые, как мы подозреваем, не все находятся на своем месте.

В высшей степени разноплановое и не классифицируемое, пребывающее в диком междисциплинарном состоянии (как и некоторые крупнозернистые пески), мое произведение не преминуло вызвать противоречивые и сложно сопоставимые реакции. Трактуемое поочередно от «приятной развлечения» и «самой важной книги из всех написанных и изданных о любви», от «зыбкого авторитета» и «библии своего жанра», оно не прекращало оказывать влияние в течение трех десятилетий на большое число романистов, поэтов и кинематографистов, хотя и шокируя многих эрудитов. Несомненно, оно желало выделить и заставить почувствовать духовные и эмоциональные феномены, которые определенный тип ведущих специалистов всегда попытается рассматривать в качестве «сложностей», неясностей и несоответствий в «выдвижении проблемы», несовместимых с серьезностью исследования и разделением ученого мира на Факультеты.

Все более вопиющее противоречие между непрестанно расширяющимся влиянием и вечно оспариваемой правомерностью моих тезисов само по себе запретило бы мне пренебрегать последствиями произведения и спокойно переходить к обсуждаемому вопросу. Я равно испытываю острую необходимость в том, чтобы выпустить пар, впредь не оставляя безнаказанными некоторые критические наглости. Отсюда я и использую предлог для переиздания в большом формате, дабы обременить свою книгу постскриптумом, одновременно техническим и полемическим, благодаря чему, как говорится в юридических понятиях, я намерен возобновить свою ответственность.

Неоднозначность влияний

Если доверять убеждениям некоторых писателей и сочинениям их комментаторов, а тем более самим текстам, то именно в англо-саксонском сообществе книга Любовь и Западный мир кажется повлияла на произведения поэтом и романистов, тогда как на континенте кинофильмы, балеты и музыкальные композиции свидетельствовали о разнообразных и достаточно вольных «прочтениях» моего сочинения. Что оказалось возможным для проверки по нескольким пунктам в случае дипломов и докторских диссертаций. Наоборот, сложно оценить диалектические, косвенные или негативные влияния книги, даже если ограничиться изучением одних письменных или пластических произведений. Тем самым от молодых романистов мне приходилось узнавать, что, прочитав меня, они отказывались от такого-то уже начатого произведения, слишком хорошо уразумев то, чем они должны были заниматься.

Наконец, отдельные из моих тем, объясняемых или нет, в том числе брак как фактор социальной негэнтропии или уважения другого в качестве различающегося, с возрастающей частотой упоминаются американскими психоаналитиками, социологами и отдельными урбанистами, считающимися наибольшими новаторами, и возвращаются ко мне как одобрительные отголоски, направляемые обратно новыми поколениями и некоторыми из их гуру.

О влиянии, произведенном на жизнь моих читателей, я ничего сказать не могу, кроме переписки, в которую они меня иногда втягивают nolens volens. Лишенный авторитета исповедника, я все же разделяю его обязанность хранить тайну.

Но наиболее полный феномен, катализатором которого оказалась моя книга – я ни на мгновение не говорю о причине – это, возможно, нынешняя мода на катарство, всегда связанная с заклинанием куртуазной любви.

Катарское возрождение в XX-м столетии

Здесь я отмечаю, что те, кто отрицает мои гипотезы до такой степени, чтобы исключить всякое упоминание о моей книге в собственных сочинениях, предстают не последними, кто резвится на мной обозначенной территории: на ней происходит встреча в одних и тех же местах и в одни и те же времена поэзии трубадуров и большого комплекса ересей, символизируемого наименованием катарства.

Все начинается с публикации в 1937 году Крестового похода против Грааля Отто Рана, молодого Немца, очарованного Монсегюром, который он считает замком Грааля, и таинственно умершего в альпийской пустыне, недалеко от орлиного гнезда Гитлера. Два его чрезвычайных тезиса взяты у Эйжена Ару и Сара Пеладана: а) все трубадуры были катарами, а все катары трубадурами; и b) куртуазная риторика являлась тайным языком ереси. Это неприемлемо для факультета, но пробуждает в сознании смутную очевидность: впечатление того, что мы прикоснулись к сути проблемы, которая нами так или иначе сжигается в фундаментальной реальности, предстающей символом.

В самом деле, откровенные заблуждения Отто Рана оказываются более плодотворными для понимания куртуазной любви в социокультурном генезисе, нежели масса работ, считающихся «серьезными», но до сих пор приходивших к выводу о малозначительности своего предмета.

Отсюда и нечто, что отвечает внутри меня самого на присутствующее безумие в тезисе Отто Рана, – я указываю лишь сие ощущение пронизывающей признательности, которое мной всегда овладевало при виде руин отдельных замков Юга Франции в рассветном небе, духовном горизонте всей куртуазной любви, – и я пишу для молодежного журнала набросок о противостоянии страсти