Любовь и Западный мир - Дени де Ружмон

Даниэль-Ропс мне предложил для руководимой им издательской коллекции развить тему в книгу. Но в день предоставления рукописи, ни одна из строк которой еще не написана, Ропс меня умоляет уступить свою очередь в серии молодому подполковнику, написавшему Франция и ее армия, очень насущную и срочную, кажется, книгу[212]. С облегчением я взялся за работу, и поскольку располагал временем, то очень быстро написал свое произведение. После трех месяцев, прожитых в состоянии транса и ежедневного ликования от открытия или изобретения, книга была завершена в летнее солнцестояние, торжество Дня, и в тот же вечер я устремился в Оперу, где давали Тристана, этот реванш Ночи.

Habet Acht! Habet Acht!

Schon weicht dem Tag

die Nacht![213]

Так поет Брангейна на башне зари в кульминационный момент II-го Акта, и я ее никогда больше ее не смогу слушать без слез, – мне станет стыдно.

Вскоре после публикации, весной 1939 года, я получил несколько писем от Жоэ Буске (Joë Bousquet), парализованного поэта из Каркассона, престиж которого по-настоящему вдохновлял группу Южных тетрадей (Cahiers du Sud). Несомненно, я с ним консультировался, пока писал свою книгу. В письме без даты от 1938 года он мне сообщает следующее: «Я слишком близок к занимаемому вас вопросу, чтобы уловить его с первого взгляда. С другой стороны, он для меня попутно лишь предмет эрудиции… Я хочу сказать, что катарский вопрос меня интересовал, объясняя направление, данное мое поэтическому опыту» (эта последняя фраза достаточна, чтобы убедиться, что мы на одной волне). Затем по выходу книги новое письмо от 25 марта 1939 года:

«Мой дорогой товарищ,

Я готовлю важное примечание к вашей книге[214]. Но вопрос не в этом. Я готовлю мероприятие, которое придаст большое звучание для вашей работы. Поскольку оно не будет сделано без вас, важно, чтобы участие, которое вы в нем примете, помогло вам классифицировать свою книгу, преодолев выводы настолько, насколько их и объяснив… Это почти манифест, о чем я вас и прошу…».

Немногим позднее, 12 апреля, мне отправил сообщение литературный критик Жан Фурес (Jean Fourès), подготовленное им совместно с Жоэ Буске и вышедшее в региональной прессе:

«Мы извещаем о литературном событии, в высшей степени интересном для интеллектуальной жизни нашего региона. Дени де Ружмон опубликовал диссертацию высокодуховного содержания, где он утверждает, что вся европейская поэзия вышла из Лангедока, и что нет русского, немецкого, датского, английского и пр. поэта, который не был бы обязан своим вдохновением литературной и религиозной традиции, произошедшей в XII–XIII-м столетиях от лангедокских трубадуров. Эта книга, озаглавленная «Любовь и Западный мир» (…) полна ссылок на неизвестные факты и часто опирается на высокий авторитет нашего соотечественника Деода Роше из Арка (Déodat Roché, d’Arques), еще недавно мирового судьи в Каркассоне; она приносит возвышенные откровения тем, кто сомневался в поэтической, моральной и религиозной атмосфере нашей страны на протяжении столетий».

Но случившаяся вскоре война нарушила наши планы и, как я полагаю, проект специального выпуска, составленного из моей книги и сопутствующих ей материалов. И только после моего возвращения из Америки я узнал, что Гений Лангедока (Génie d’Oc) действительно вышел в 1943 году, который даже инициировал возрождение окситанской мистики вокруг Монсегюра, «новое приключение» (согласно Роберу Лафону), которое вместе с исследованиями Симоны Вайль (подписывавшейся тогда Эмиль Новис) объясняет, что катарство внезапно стало одной из излюбленных тем газет, как, например, Combat (Борьба), определявших интеллектуальные веяния в освобожденном Париже. Наконец, я читаю знаменитый специальный выпуск: моя диссертация повсюду в нем рассеяна едва явной филигранью, но быстро осуждается, как только о ней идет речь открыто; мое имя отсутствует, разве что появляясь в незначительном примечании внизу страницы. Что вполне нормально, уверяю вас, поскольку природа катализатора исчезает из только что запущенных им сочетаний.

Амбивалентность подобного поведения, которую я обнаруживаю в большинстве книг, посвященных катарству, если их автор окситанский уроженец, мне кажется заслуживает определенного внимания.

Это темная сторона коренного жителя Лангедока, ощущающего себя сумрачным катаром, испытывающим ненависть к захватчикам-крестоносцам и связанным языком с трубадурами, но кому вряд ли приятно, чтобы чужеземец вмешивался в это большое и темное страстное дело, пусть даже в качестве усердного сторонника окситанского вопроса; я сомневаюсь, что было бы правильным подчинять последнее рассудку, как стараются делать сегодня, ссылаясь на «комплекс колонизированного».

Не существовало ли у коренного окситанского жителя еще до испытаний, коим он подвергся, своего рода пораженческого поведения? В любом случае мы находим три мотива, утверждаемые на сей счет Жоэ Буске в его прекрасном вступительном слове к Гению Лангедока:

«Жители Лангедока являются наследниками цивилизации, впавшей в ничтожество… Религия этих людей [то есть катарство] являлась, как и их философия, эпопеей падения. Похоже, должно было разделить их безумие и ввести в историю драму их духа… Вполне естественно, что неудача учения о спасении влечет за собой поэтическое спасение этой доктрины. Разбившись о внешние обстоятельства, столкнувшись с государственным рассудком, религия Лангедока, вместо того чтобы исказиться, должна была идеализироваться в области чистой и сказочной мысли… Эта религия трансформировала поэзию, которая долгое время являлась ее сиамским близнецом».

Чему, как мне представляется, вторит Жан Маркаль в своем сочинении Кельты и кельтская цивилизация:

«Создается впечатление, что Кельты испытывают особую привязанность к историям, которые плохо заканчиваются… Поиски Грааля завершаются смертью его открывателей Галаада и Персеваля… Приключение Круглого Стола заканчивается полным провалом… (p. 89). Инстинкт смерти и сексуальности проиллюстрирован в гаэльской поэзии задолго до Фрейда и его школы… (p. 192). С другой стороны, искажение фактов, поскольку мифотворчество было присуще кельтскому духу, произвело своего рода передачу: все, что потерпело поражение, превратилось в чудесное приключение, где крушение кельтского общества могло быть вызвано только более или менее магическими обстоятельствами (p. 253)».

Что общего у этих двух древних наций, присоединенных к Метрополии силой и хитростью? Кроме самого факта, что одна оказалась покоренной Саксами на севере, а другая Вестготами на юге; и задолго до того, как их «аннексировали» Французы, несомненно, существовала от истоков cortezia Юга и артурианских легенд та же самая сущностная ностальгия, та же самая жажда идеального реванша над реальным более, чем над историей, то же самое обращение к преображающему воображению, которое победит вопреки всем нашим расчетам…

Я немного задержался на этом примере, поскольку он показывает то, что, в конце концов, важно, а не то, что выступало бы за тезис или против него; поскольку принимает определенный угол зрения, подразумеваемый им, и категории его упорядочивающие.