Любовь и Западный мир - Дени де Ружмон

состоянии предсказать конец подобного союза, образованного с осознанием причин. Говорят, природе потребовалось несколько тысяч тысячелетий, чтобы отобрать те виды, которые кажутся нам подходящими. И мы обладали бы притязанием решить за одну жизнь проблему адаптации двух наиболее высокоорганизованных физических и моральных существ! (Однако именно этой утопии подчиняется неудачно женатый человек, когда убеждает себя, что вторая или третья попытка его ощутимо приблизит к своему «счастью». Хотя все показывает нам, что ста тысяч попыток еще не хватило бы, чтобы составить первые совершенно смутные и эмпирические элементы науки о «счастливом браке»). Следует честно признать: проблема, поставленная перед нами практической необходимостью брака, представляется тем более неразрешимой, чем больше мы ее стремимся «разрешить» в рациональном смысле этого слова.

Конечно, в моем умозаключении присутствует софизм: ведь все обычно происходит так, как будто счастье супругов зависит от конечного числа факторов: характера, телосложения, общественного положения… Но по мере того, как уточняются индивидуальные требования[202], эти внешние данные утрачивают свое значение, а неощутимые из них становятся решающими. Софизм тогда на стороне здравого смысла, рекомендовавшего зрелый и рассудительный выбор по безличным критериям.

В конце концов, это не тяжелая логическая ошибка, но предполагаемое моральное заблуждение. Когда мы побуждаем жениха с невестой подсчитать свои шансы на счастье, то отвлекаем их внимание от чисто этической проблемы. Пытаясь уменьшить или скрыть объективный характер подобного выбора, мы полагаем, что все сводится к мудрости и знанию, но никак не к решению. Однако само знание может быть только несовершенным и временно должно усиливаться гарантией. А единственная воспринимаемая гарантия коренится в силе решения, благодаря которому человек берет на себя обязательство на всю «оставшуюся» жизнь. Но именно такое решение представляется второстепенным и излишним, поскольку мы убеждаем себя, что речь идет прежде всего о расчете.

Отсюда я заключаю, что стало бы более созвучно сути брака и реальному научать молодых людей следующему: их выбор всегда является своего рода произволом, последствия которого, счастливые или неудачные, они обязуются принимать на себя. Это не похвала «безрассудству», ведь пока мы можем рассчитать, то нелепо отказываться от этого. Но я говорю, что гарантия разумного союза во внешних проявлениях никогда не находится в этих проявлениях. Она пребывает в иррациональном событии решения, принятого вопреки всему и основывающего новое существование, инициируя новый риск.

* * *

Давайте отбросим всякое недоразумение: иррациональное никак не означает сентиментальное.

Выбрать женщину, чтобы сделать ее своей женой, отнюдь не заключается в подобном обращении к такой-то девушке: «Вы – идеал моей мечты; вы исполняете все мои желания, но помимо всех их вы – прекрасная и желанная Изольда, обладающая достаточным приданным, для которой я хочу слыть Тристаном». Поскольку это оказалось бы ложью, и мы не можем ничего основать, что продолжалось бы на лжи. Нет никого на свете, способного осчастливить меня: став едва счастливым, я бы изменился! Избрать женщину, чтобы сделать ее своей женой, это сказать такой-то девушке: «Я желаю жить с вами такой, какая вы есть». Ибо последнее в действительности означает: я вас избрал, чтобы разделить с вами мою жизнь – вот одно доказательство того, что я вас люблю.

(Поистине так не стоит говорить! – как скажут многие молодые люди, ожидающие благодаря мифу неизвестно каких божественных средств – в этом случае вы испытывали мало одиночества и мало тоски, очень мало одинокой тоски).

Только такое решение, иррациональное, но несентиментальное, трезвое, но без всякого цинизма, может послужить отправной точной для истинной верности; и я говорю не о верности, которая являлась бы рецептом «счастья», но о верности, которая возможна, не будучи скомпрометирована в зародыше благодаря неизбежно неточному расчету.

4. О верности

Этика брака искажается, превращая обещание верности в проблему, тогда как сама проблема должна возникать лишь исходя из этого обещания, рассматриваемого как абсолютное. Проблематика брака идет не от cur (почему), но от quomodo (каким образом): «Этика, – говорит Кьеркегор, – начинается не в неведении, которое должно было измениться в знание, но в знании, требующем своей реализации». Проблематика не в обязанности, но в последствиях, которые она влечет за собой. (Точно так же искажается теология, исходя из «проблемы Бога» – как если бы мы не верили – тогда как единственная проблема состоит в знании, как Ему подчиняться).

Ибо верность беспричинна, – или же ее не существует, – как и все, что приносит шанс на величие. (Как и страсть!)

Моралисты и некоторые социологи пытались доказать, что моногамия естественна и более того, что она спасительна. Это обсуждается для бесконечности. Что для нас окажется очень полезным, как только люди настроятся на разум и интерес: когда они больше не будут иметь страстей, когда они перестанут предпочитать заблуждение как таковое, когда они перестанут удостаиваться беспокойного имени человека в нынешнем смысле слова.

Ибо для тех, кто живет в нынешнем столетии, я полагаю, что верность определяется как наименее естественная из добродетелей и наиболее неблагоприятная для «Счастья». В их глазах и на их языке супружеская верность является успехом «нечеловеческих» усилий. Их главное притязание, их религия Жизни ей крайне противятся. Они рассматривают верность как дисциплину, навязанную (для спонтанных настроений и желаний) абсурдным и жестоким предубеждением; или как благоразумным воздержанием… Или они еще видят в ней последствие невозможности жить на широкую ногу из-за мелочного вкуса и соглашательства; нехватки воображения; презренной застенчивости; убогого расчета интереса. Привычка современников, их приобретенное естество заключается в использовании по максимуму и для себя самого каждой ситуации без отсылки на то, что «судит» и «измеряет» получаемое от нее наслаждение. Только приобретенное почтение к общественному устройству по сути поддерживает идею верности. Но препятствие несерьезное, его разворачивают со всех сторон. Посмотрите на оправдания, на которые ссылается муж, изменяющий своей жене: «Это не имеет значения, это ничего не меняет в наших взаимоотношениях, это мимолетное увлечение, безвозвратная ошибка»; а иногда: «Это столь жизненно важно для меня, гораздо важнее, чем все ваши мелкие морали и гарантии буржуазного счастья!» Между цинизмом романтическим трагизмом не существует глубинного противоречия, как мы уже видели, и фривольность не меньше страсти является побегом от реального, способом его идеализирования. В обоих случаях речь идет об уклонении от всякого конкретного обязательства, рассматриваемого как отвратительное ограничение.

* * *

Что касается меня, то, отказавшись сразу от всякой рационалистической и гедонистической апологии, я стану говорить только о верности, соблюдаемой в силу абсурда, поскольку мы просто ей занимались, и это абсолютный факт, на чем основывается лицо супругов.

Необходимо ответить, что эта верность противоречит ценностям, ныне почти всеми почитаемым. Она представляет собой глубинный нонконформизм. Она