Любовь и Западный мир - Дени де Ружмон

ничего серьезного. И поскольку все же необходимо исследовать явление, то единственный вопрос, поставленный перед историком и социологом, следующий: какой механизм или какой коллективный рефлекс должен сработать на восстановление ситуации.

Два масштабных примера указывают нам тип ответа и, возможно, неизбежное решение. Революционная Россия познала сексуальный «разгул» молодежи, оценивавшийся беспрецедентным в нашей европейской истории[196]. Что же касается брака, то он изначально был сметен в Советский период. Мораль нигилистической или романтической интеллигенции, вдохновлявшая молодых большевистских вождей, воплощалась в реальность в массовом распространении свободных отношений, абортов, отказа от детей, словом, что считалось противоречащим реакционным предрассудкам, что, по правде говоря, поддерживалось капитализмом. В знаменитом письме Ленина товарищу Кларе Цеткин вождь описывает эту нравственную катастрофу, протестуя со всей энергией «профессионального революционера» – следовательно, пуританина – против подобной сексуальной анархии, которую квалифицирует в качестве «мелкобуржуазной» (нам неведом марксистский смысл выражения).

Двадцать лет спустя «восстановление нравов» совершилось не каким-то добродетельным всплеском, не по инициативе филантропической лиги, но заботами диктатуры, точно осознающей условия своего срока. Сталин поставил своей ближайшей целью – воссоздание кадров для своей нации. Ибо без кадров экономика приходила в упадок, а «национальная оборона» не могла организоваться без постоянного обращения к страсти первых революционеров: впрочем, именно эту страсть и подразумевалось «ликвидировать». Отсюда и абсолютная необходимость восстановления социальных основ, то есть статического и стабилизирующего элемента, которым в первую очередь является семья. Это был механизм продуктивной диктатуры, заставивший так называемое социалистическое Государство принять ряд законов против развода (оказавшийся наиболее стоящим), против абортов и против отказа от детей, родившихся вне брака. Внезапная строгость этих законов, вызванный ими психологический шок, пропаганда и меры полицейского контроля за частной жизнью заметно изменили моральную среду в России в 1930-е годы. Брак оказался восстановленным на строго полезных, коллективистских и евгенических основаниях и в атмосфере, когда индивидуальные проблемы, как правило, утрачивали всякое достоинство, легитимность и анархическую злобность.

Разве не достигла Германия до Гитлера стадии сексуальной анархии, сравнимой с таковой же в России до Сталина? Процесс разрушения социальных препятствий, развивавшийся без внешнего насилия, еще более серьезно подрывал брачную этику молодежи. С другой стороны, декаданс мифа о страсти на родине романтизма приводил к куда более сложным чем у нас последствиям и внешне очень разношерстым. Болезненный цинизм германского послевоенного времени, Neue Sachlichkeit литературного и артистического авангарда, гомосексуализм, часто встречавшийся в тайных сообществах, предшествовавших гитлеризму, садистское исступление нудистских тел в балтийских странах, преступления, называемые «политическими», совершаемые некоторыми молодежными лигами, определенные формы натуризма, «пробная помолвка», возведенная в ранг нормального обычая студентов, серьезность, придаваемая страстным конфликтам «трех» или «четырех» участников, возобновленных Люсиндой Шлегеля – таковы признаки сексуальной паники, вызванной двойным упадком брачных ограничений и мифа о смертельной любви. Уже было видно, как приближается дно отчаяния и внутренней анархии, которые предполагает всякая мораль строго индивидуального «счастья».

Однако гитлеровская диктатура, поскольку основывалась на расистском и воинском начале, должна была поставить перед собой первостепенную задачу по преодолению этого нравственного кризиса. Началось с противопоставления антисоциальному идеалу «счастья» и «опасной жизни» коллективистского идеала. Gemeinnutz geht vor Eigennutz! (Общее благо превыше частного интереса). И всеми зрелищными, педагогическими и даже религиозными средствами осуществляется эта огромная передача (о чем я говорил в книге V), заключающаяся в том, чтобы сделать в качестве единственного законного и возможного объекта страсти идею нации, символизируемую Фюрером.

Сначала женщину лишили своего романтического ореола, сведя ее к матримониальной функции: рожать детей, затем воспитывать их до того момента, пока этим не озаботится Партия (то есть в течение четырех или пяти лет). Затем приступали к мерам евгенического порядка. Открывалась «школа невест» для будущих женщин SS (Schütz Stafeln: бригады защиты режима, отборный отряд, воплощающий расовый идеал). Этими женщинами могли быть блондинки, арийской крови и ростом, по крайней мере, 1 метр 73 сантиметра. Тем самым «тип женщины» оказывался предписанным не бессознательными воспоминаниями, ни чужестранной модой, но научным отделом министерства пропаганды. В 1938 году подобные школы были учреждены для всех немецких женщин. Устанавливалось, что отныне браки будут заключаться «от имени Государства». Конечная цель предприятия не вызывала сомнения: можно было дозволять только брачные союзы, заключаемые на евгенической основе и согласно определенным статистическим критериям: социальным, расовым, физиологическим, строго независимым от индивидуальных «вкусов» и, следовательно, от страстей. Каждому – свой «брачный лист». Тогда брачная наука нашла бы свое справедливое применение в духе Ликурга и Спарты: она становилась одной из глав воинской подготовки.

Сталинский опыт удался только наполовину, если судить по описаниям состояния нравов молодежи в СССР. Нацизм принадлежит прошлому. Тем не менее тоталитарный соблазн остается. Не возбраняется представить, что однажды наши демократии ему поддадутся во имя «науки» или социологической гигиены. Принудительная практика евгеники может быть успешной там, где терпят неудачу все наши нравственные нормы, что приводит к фактической отмене «духовной», а значит и искусственной потребности страсти. Тогда замкнется цикл куртуазной любви. Европа переживет страсть. В лабораториях родится новый непредсказуемый Запад.

6. Смысл кризиса

Чтобы лучше увидеть наше состояние, взглянем на Америку – эту Европу, избавленную не только от ее обыденности, но равно и от ее традиционных тормозов. Ни одна из иных известных цивилизаций, на протяжении почти семи тысяч лет сменявших друг друга, не давала «любви», именуемой романтикой[197], подобную повседневную публичность: благодаря экрану, афишам, текстам и анонсам журналов, песням и картинам, общепринятой морали и тому, что бросает ей вызов. Никто другой не пытался с подобной простодушной уверенностью рискованного предприятия совместить брак и «любовь», так разумеемую, и основать первое на втором.

Во время забастовки телефонистов в 1947 году женщины-операторы из маленького города Уайт Плейнс приняли звонок следующего содержания: «Моя подруга и я хотим пожениться. Мы пытаемся найти мирового судью. Разве это не крайняя необходимость?»[198] И газета, сообщившая об этой истории, озаглавила ее: Любовь попала в разряд чрезвычайных ситуаций. Данный маленький и банальный факт иллюстрирует вполне естественные для Американца убеждения: именно этим он нас и заинтересовал. Он показывает, что понятия «любви» и брака практически эквивалентны; что, если человек «любит», он обязан жениться хотя бы на время; что, наконец, «любовь» должна, как правило, восторжествовать над всеми препятствиями, как о том ежедневно показывают фильмы, романы и комиксы.

В самом деле, если романическая любовь торжествует над множеством преград, то есть одна, против которой она почти всегда сломается: длительность. Однако брак – это установление, созданный для того, чтобы длиться – или он не имеет смысла. Вот первая тайна нынешнего кризиса, который может измеряться просто статистикой разводов, где Америка удерживает первое место. Желание