Любовь и Западный мир - Дени де Ружмон

Один мифический Дон Жуан избежал подобного итога. Но Дон Жуан не знает ни Изольды, ни недосягаемой страсти, ни прошлого, ни будущего, ни вожделенных терзаний. Он всегда живет в непосредственной близости, он не располагает временем любить, ждать и помнить, – и ничто из того, что он желает, не противостоит ему, поскольку он не любит того, что ему сопротивляется.

* * *

Любить в смысле страсти, значит, жить наоборот! Это обеднение бытия, аскеза без потустороннего, бессилие любить настоящее, не представляя его как отсутствующее, бесконечное бегство перед обладанием.

Любить любовью-страстью означало бы «жить» за Тристана, ибо настоящей призываемой им жизнью была преображающая смерть. Но мы утратили трансцендентность. Смерть уже не что иное, как медленное угасание.

В том свете, который бросает на нашу психологию знание первобытного мифа, успехи романа и кинематографа, предстают несомненными признаками упадка личности у современных людей и своеобразной болезни бытия. Почти все осложнения, которые служат интригами для наших авторов, сводятся к однообразной схеме хитростей страсти для «беседы», хитростей слабоумной страсти для изобретения себе наиболее тайных препятствий. Я думаю о психологии ревности, которая вторгается в наш анализ: желанная, возбужденная, коварно усиливаемая ревность; а не только о другом, в том числе кокетстве, что немного простовато; отсюда мы приходим к желанию, чтобы любимое существо было неверным, чтобы мы могли снова преследовать его и «ощутить» любовь в себе… Все это означает, что миф о «восхищенных» любовниках деградировал, утратив свою мистику. Восхищение уже не что иное, как «чувство», ни к чему не приводящее. Мы непрестанно впадаем в мир сравнения, являющийся миром ревности: «Мужчины и женщины, как только переступают порог, страдают от ревности», – гласит тибетская поэма[193]. В том-то и дело, что, пройдя «свой порог», выйдя из своего собственного и настоящего бытия, как оно дано, мы уже не способны принять иного таким, какое оно есть, поскольку прежде всего необходимо воспринимать себя самого, а потому они видят со всех сторон только то, чему можно позавидовать, качества, которых они чувствуют себя лишенными, и мотивы для сравнений, которые всегда обращаются в их ущерб. Муж страдает от красоты, замечаемой им у других женщин, чего оказывается лишена его жена (даже если все считают ее самой красивой). Он в действительности обладает тем, что уже не умеет любить. Он утратил одну необходимую вещь: смысл верности. Ибо верность есть решительное принятие бытия в себе, ограниченного и реального, которое выбирается не как предлог для экзальтации или «объект созерцания», но как несравненное и самостоятельное существование рядом с ним, требование действенной любви.

* * *

Я не намерен здесь нападать на страсть: я ограничусь ее описанием и ее «прочтением», как говорит Монтень, хорошо осознавая, что не смогу убедить ни одну жертву профанированного мифа. Но необходимо было показать в некоторых чертах, как эта страсть развивает определенное число психологических фатальностей, последствия которых уже не подлежат сомнению. Независимо от того, являемся ли мы сторонниками одного или другого, должно признать, что страсть разрушает саму идею брака в эпоху, когда человек пытается основать брак именно на ценностях, выработанных этикой страсти.

Конечно, было бы излишним считать, что большинство наших современников остаются во власти безумия Тристана. Мало кто из них жаждет вкусить приворотного зелья, и я вижу, что еще меньше они избраны судьбой, чтобы поддаться показательным мучениям. Но все или почти все из них об этом мечтают или мечтали. И как бы ни был размыт или истерт отпечаток первоначального мифа, – в том-то и заключается тайна беспокойства, тревожащего современные пары. Ничто так не противно современному разуму, как идея добровольно принимаемого на себя ограничения; и ничто не льстит ему больше, как мираж бесконечности, со всей полнотой поддерживаемый воспоминанием мифа. Попытка осознания природы явления – вот к чему сводится устремление предшествующих анализов; но я уже чувствую, что они уже довели меня до пределов уничижительного: мы слишком любим свои иллюзии, чтобы страдать даже от того, когда нам их называют…

5. От анархии к евгенике

Однако непрерывная анархия, которую представляет собой современный брак, основанный по антифразе на осколках мифа, приводит к явно невыносимым угрозам для всякого социального устройства, каким бы оно ни было. (И я даже не говорю о духовной опасности, которую несет человеку этика побега, порожденная мифом). Отсюда многочисленные попытки «восстановления» брака, наблюдаемые нами со времени Первой мировой войны, начала тоталитарной эпохи.

Церкви предпринимают достойные усилия по пересмотру института и связанных с ним моральных обязанностей[194]. Гуманисты повторяют аргументы Гёте или Энгельса в защиту брака: по мнению первого, это должно быть великим завоеванием западной культуры и прочным фундаментом всякой личной жизни; согласно второму, моногамный союз был бы бы наиболее рациональной формой отношений между полами в обществе, освобожденном от классовых и денежных ограничений. Другие, наконец, стремятся основать науку о супружеских взаимоотношениях. Юнг анализирует «психологический конфликт» и «неврозы», которые якобы являлись причиной зла (из чего следует, что психическая медицина смогла бы излечивать все). Ван де Вельде или Гиршфельд, Кинси или Мастерс видят лекарственное средство в более точном и широко распространенном познании о сексуальных явлениях.

Само изобилие подобных исследований[195] и рецептов заставляет меня скептически относиться к их эффективности: оно раскрывает масштабы катастрофы, не доводя элементы революции до ее степени. Кроме того, поразительно, что почти все эти мудрые авторы дают нескольку слов в похвалу страсти или, по крайней мере, влияют на то, чтобы терпеть ее: по причинам, слишком легким для восприятия, мы опасаемся нападать на читателя в его самых сокровенных и прочно укоренившихся убеждениях. Мы боимся показаться «пуританами». Мы стремимся стать частью огня, порой доходя до такого парадокса, что представляем любовную страсть как идеально реализованный венец Гименея (согласно наставлениям). Никто, насколько мне известно, до сих пор не осмелился сказать, что любовь, какой ее представляют себе и в наши дни, является чистым и простым отрицанием основанного на ней брака. Дело в том, что мы просто не знаем, что есть сама по себе любовь-страсть, ни откуда она приходит, ни куда уходит. Мы хорошо чувствуем, что в этом присутствует нечто тревожное, но боимся, борясь с этим, заговорить как филистимлянин (что произошло бы фатально!) Таким образом, мы с обманчивой легкомысленностью проходим мимо фундаментальной проблемы: «Следует заставить себя читать и завоевать доверие; мы не идем по течению всей эпохи; страсть всегда существовала, а посему всегда будет существовать, и мы не Дон-Кихоты…» И я так думаю! Вот потому-то вы не предпримите