Любовь и Западный мир - Дени де Ружмон

Именно в области войны, где любая эволюция практически необратима, – при наличии литературных «возвращений», – в первую очередь возникала необходимость нового решения. Данное решение называется тоталитарным Государством. Это ответ рожденного войной XX-го столетия на непрерывную угрозу, которую страсть и инстинкт смерти навлекают на всякое общество.

Ответом XII-го столетия являлось куртуазное рыцарство, его этика и романические мифы. Ответ XVII-го столетия представал в символе классической трагедии[187]. Ответом XVIII-го столетия был цинизм Дон Жуана и рационалистическая ирония. Но романтизм не являлся ответом, если не допускать, – и это возможно, – что его красноречивое увлечение ночными силами мифа оказалось последним средством подавления оного желаемым избытком. Как бы то ни было, подобная защита оказывалась слабой перед лицом необузданной опасности. Анти-витальные силы, долгое время содержавшиеся в мифе, распространялись в самых различных областях, отсюда возникла диссоциация, в точном смысле слова ослабляющая общественные связи. Первая европейская война стала судом над миром, считавшим, что может отказаться от форм и анархическим путем освободить смертельное «содержание» мифа.

Однако я не думаю, что осушение какой-либо страсти Нацией предстает чем-то иным, как не мерой бедствия. Последнее отталкивает непосредственную угрозу, но затем усугубляет ее, воздействуя на саму жизнь народов, образующих союзнические блоки. Тоталитарное Государство – это хотя и воссозданная, но слишком обширная форма, слишком жесткая и слишком геометрическая, чтобы моделировать и организовывать в своих границах сложную жизнь даже милитаризованных людей. Полицейские меры – не культура, а лозунги – не мораль. Между искусственными рамками великих Государств и повседневной жизнью людей все еще остается много игры, слишком много тоски и слишком много возможного. На самом деле ничего не решено. И с тех пор вероятно нижеследующее.

Или будет тотальная атомная война, физический и моральный распад, и проблема страсти упразднится вместе с ее породившей цивилизацией; или же наступит мир, и проблема страсти возродится в тоталитарных странах, поскольку она не перестает существовать и в наших либеральных обществах.

Именно возможность мира я рассматривал в двух завершающих книгах: в первой из них определяется конфликт мифа и брака в наших нравах; вторая описывает позицию, которую я больше считаю не решительным ответом, а своим конкретным выбором.

Книга VI. Миф против брака

1. Современный кризис брака

В Средневековье столкнулись друг с другом две морали: христианизированное общество и еретическая куртуазность. Одна подразумевала брак, таинство которого совершала Церковь; другая превозносила совокупность ценностей, откуда получалось, – по крайней мере, изначально, – осуждение брака.

Суждение о прелюбодеянии с обеих сторон очень хорошо характеризует подобное противостояние. В глазах Церкви прелюбодеяние одновременно являлось кощунством и преступлением против естественного порядка и против общественного порядка. Ведь таинство сразу объединяло две верные души, два тела, способных на деторождение и два юридических лица. Тем самым брак освящался основными интересами рода и земного града. Нарушивший это тройное обязательство не представлял больше никакого «интереса», будучи жалким или презренным.

Католический синтез стремился связать брачными узами воду и огонь, поскольку из Священного Писания и святых Отцов можно было почерпнуть самые противоречивые тезисы о святости деторождении – законе вида; и о святости девственности – законе духа. Например, для Ветхого Завета многочисленное потомство является символом избранности, тогда как Святого Апостола Павла всякий, кто остается девственником, «делает лучше», нежели тот, кто женится, даже по-христиански.

Ересь, первоначально связанная с cortezia Юга Франции противопоставлялась католическому браку по трем только что упомянутым основаниям. Прежде всего она отрицала таинство, как не установленное никаким однозначным текстом Евангелия.[188] Она осуждала деторождение как относящееся к закону Князя Тьмы, то есть Демиурга, создателя видимого мира. Наконец, она стремилась разрушить социальный порядок, позволявший войны и требовавший их как выражения коллективного желания жить[189]. Но в основании сих трех отказов поистине лежало учение о Любви, то есть обожествляющем Эросе, находящемся в вечном и мучительном конфликте с плотским творением и его порабощающими инстинктами.

А посему появление Любовной страсти должно было коренным образом изменить суждение о прелюбодеянии. Правда, чистая катарская доктрина не притязала на узаконение вины как таковой, поскольку, напротив, предписывала целомудрие. Но мы показали, что куртуазный символ любви к (духовной) Даме, любви, явно несовместимой с браком во плоти, должен был привести к запутанным смятениям. Для непосвященного любителя провансальских поэм и бретонских романов прелюбодеяние Тристана остается виной[190], но одновременно оно облекается приключением более красивым, нежели мораль. То, что для манихейского верующего являлось драматическим выражением борьбы веры и мира, становится тогда для читателя двусмысленной и пылкой «поэзией». Внешне полностью профанической поэзией, сила обольщения которой возрастает из-за того, что мы не знаем мистического значения ее символов, пусть даже они кажутся более откровенными, нежели смутная и обольщающая тайна.

Как объяснить, что с XII-го столетия тот, кто совершает прелюбодеяние, вдруг становится интересным персонажем? Царь Давид, похищая Вирсавию, совершает преступление и делается презираемым. Но Тристан, если выкрадывает Изольду, дает жизнь роману и становится восхитительным… То, что было виной и могло породить только назидательные толкования об опасности грешить и угрызениях совести, внезапно становится мистической добродетелью (в символе), затем деградирует (в литературе) в тревожное и захватывающее приключение.

* * *

Я не намерен напрямую сводить нынешний кризис брака к конфликту между правоверием и средневековой ересью. Ведь последней, как таковой, не существует; и если правоверие еще есть, то надо признать, что оно уже не играет непосредственной роли в жизни наших обществ, формированию которых оно столь много поспособствовало. С моей точки зрения, современное состояние всеобщей деморализации – это смутное смешение, посреди чего мы и живем, двух моралей, одна из которых унаследована от религиозного правоверия, но больше не опирается на живую веру, а другая происходит от ереси, «по существу лирическое» выражение которой достигает нас полностью профанированным и, следовательно, искаженным.

Вот силы в наличии: с одной стороны, мораль вида и общества в целом, более или менее запечатленная религией; с другой стороны, мораль, вдохновленная культурной, литературной и артистической средой – это страстная или романическая мораль. Все юношество западной буржуазии воспитано в идее брака, но в то же самое время оно окунается в романтическую атмосферу, поддерживаемую своим чтением, зрелищами и тысячью повседневных аллюзий, подразумевающих примерно следующее: страсть есть высшее испытание, всякий человек должен однажды ее познать, и жизнь может быть в полной мере прожита лишь теми, кто «прошел через это». Однако страсть и брак по своей сути несовместимы. Их истоки и их цели взаимно исключают друг друга. От их сосуществования в нашей жизни