Либежгора - Рустам Разуванов

– Ну, дак раньше всяких поверий было, по ним ни шагу не ступить, ни слова не сказать.

– Ну, кто соблюдал правила, тому и хорошо было, а мы вот маленькие были, дак баню очень боялись, только мыться с мамой ходили, а так ни ногой!

– Я вот помню, как с сестрой старшей пошли сена вечером коням дать, а что-то нас черт дернул баню обойти, подходим – и слышим: шумит что-то… Вода плещется, ковшами стучат, как толпа мужиков моется, мы спугались да к батюшке прибежали, а он как услышал – посерьезнел сразу и наказал так: «В баню никогда с темнотой не ходите и рядом не стойте, там по ночам банник нечистую силу принимает и моется с ними, а кто зайдет, того черти к себе заберут или банник задерет до смерти».

Бабушка тут же оживилась и вступила в разговор. Я даже сначала не обратил на это внимания, а потом обрадовался, что она снова с нами и снова разговаривает, говорит что-то, понимает и слышит нас, а не отделывается парой слов, витая где-то в облаках.

– Да-да, помню, нам и мама, и бабушка тоже так наставляли: «В баню ночью не ходите, а если пошли, то у банника спросить разрешения надобно».

– Да, вот тебе и матушка подтверждает, а ведь и колдовки все разные раньше ходили по баням, ведь как пойдет в баню, значит, что-то задумала, что-то нехорошее делает.

– И гадали, гадали на праздники на все только в бане.

– И то верно…

Вскоре разговор о том, как было раньше, мне наскучил, и я решил пойти за водой в баню. Взяв ведра из коридора, я отправился на колодец. Таскать тяжелые ведра с водой по кривой тропинке от колодца до бани было намного тяжелее, чем до дома. Да и ходить за водой нужно было гораздо больше, пока не наполнится полный бак над топкой и несколько бочек. В общей сложности я уложился в семнадцать заходов. Баня уже топилась. Пока я занимался изнурительным трудом, заполняя пустые бочки, мама сказала, что через пару часов я могу пойти мыться первым, после чего они хотят сходить все вместе с бабушкой, вчетвером, чтобы дать ей подышать травами, как и было задумано, и помочь ей как следует помыться и попариться. В окошко кто-то постучал. Я выглянул и увидел там Даньку с Машей. Несмотря на недавнее нежелание что-то им рассказывать, я побежал на улицу, чтобы выдать им все как есть.

Мы сидели за деревней на опушке леса у костра. Мы часто жгли костры летом, и я вновь отметил про себя, что осенью все совсем иначе. Кругом стоял холод, дул ветер. Нам всем хотелось поближе прижаться к огню. Его тепло теперь особенно чувствовалось. Раньше мы жгли костер просто для красоты и атмосферы, чтобы, когда стемнеет, нам было светло, чтобы потом закопать в угли печеную картошку, поджарить на огне хлебушек, а потом попрыгать через костер. Теперь же костер был необходим, и его пламя даже казалось нам чем-то священным. Огонь, возле которого можно отогреть замерзшие руки и в который можно смотреть бесконечно. Вокруг начинало темнеть. Солнце вновь склонялось к Либежгоре.

– Слушай, а правда, что страшная эта их колдунья?

– Да, есть что-то в ней такое. Что-то неприятное.

– А что именно? – спросила Маша. – Она уродливая?

– Нет, видок у нее, конечно, еще тот, но… Больше всего меня напугали ее глаза. Один словно стеклянный, а второй такой живой, бегающий, словно не ее вообще.

– Жуть какая.

– И смотрит так, знаешь, словно видит все в твоей голове, словно вовнутрь тебя смотрит. А где Ленка?

– Они со Степой на великах катаются, у лавы.

– Вот друга-то нашла.

– А ты ревнуешь, что ли?

– Еще чего!

– Ревнует, еще как ревнует, смотри, в лице изменился! – сказал Даня, и они с Машей рассмеялись.

– Я домой пошел.

– Ну что ты как девчонка?

– Ты думаешь, – спросил я холодно, – что я на кого-то из вас всех обижаюсь? Мне все равно, честно. Абсолютно все равно. Мне просто в баню пора. Потом как-нибудь еще посидим, если будет время.

Я медленно встал и ушел, даже не оборачиваясь на них, хотя знал, что они долго смотрели мне вслед и обсуждали меня. Ну вот, и правда как девчонка. От того, каким голосом я с ними попрощался, мне аж самому холодно и обидно стало. Ну вот они-то здесь при чем? Ведь правду говорят – ревную. Что-то кольнуло внутри. Как ни обманывай все же правду говорят. Чего мне себя перед собой-то выгораживать? Мерзко. Лучше бы мы не виделись этой осенью. Этой осенью все пошло не так.

Я начал представлять, как Ленка катается со Степкой. Как они обсуждают меня, как он говорит ей всякую чепуху, врет и выдумывает небылицы, чтобы похвастаться, а она подыгрывает ему. Так уж она была воспитана. Всегда поддерживала тех, с кем была в тесной дружбе, даже если этот человек был неправ. Я всегда старался пренебрегать этим, не принимать, признавать свои слабости, если это необходимо, смотреть правде в лицо. Помню, как однажды мы играли в казаки-разбойники, нарезали жгутов из старых велосипедных камер и сделали всем рогатки. Разделились по командам и воевали по всей деревне, стрелялись мелкими камешками из рогаток, прятались по оврагам, кустам, зарослям у реки. Степка несколько раз попал Даньке камешком по макушке, хотя мы договаривались ни в коем случае не стрелять по голове. Я тогда зарядил в рогатку камешек побольше и выстрелил Степке прямо в лицо. Он заплакал, я попал ему прямо в веко, у него теперь назревал под глазом фингал. Ребята из Степкиной команды обвиняли во всем меня, а Ленка пыталась защитить, соврать, что меня вообще там не было, что я был рядом с ней. А я остановил ее и во всем сознался, сказал, что специально ему выстрелил в лицо, за то, что он два раза уже попал Даньке по голове, и что желания у меня с ним играть никакого и нет, если сам он как подлый трус будет вредничать, а от справедливой расплаты будет в слезах убегать жаловаться матушке. Степка оправдывался, что он вообще ни в кого не попадал, а если и попадал, то случайно. Большинство ребят меня поддержало тогда, и все замялось, так и не дойдя до взрослых. Уже не помню даже, чем Степка тогда оправдал свой синяк под глазом. Но мне всегда было приятно, когда Ленка пыталась за меня