Моя жизнь. Моя вера - Махатма Ганди

Мне не нужны были заверения. Я подозревал многих чиновников, но, поскольку непререкаемых улик против них не удалось собрать, приказ об аресте был отдан только в отношении двоих, в виновности которых не было ни малейшего сомнения.

Мои действия невозможно было сохранить в тайне. Многие знали, что я посещаю полицейского комиссара почти ежедневно. Два чиновника, которых собирались арестовать, пользовались услугами шпионов, более или менее искусных. Они наблюдали за моей конторой и докладывали чиновникам, куда я хожу. Но чиновники настолько скомпрометировали себя, что никакие шпионы уже не могли помочь им. Тем не менее не располагай я поддержкой индийцев и китайцев, эти чиновники никогда бы не были арестованы. Один из них скрылся. Полицейский комиссар добился ордера на его розыск: чиновников арестовали и доставили в Трансвааль. Обоих судили, но, несмотря на серьезные улики, а также на то, что один из них скрывался от суда, присяжные признали их невиновными и оправдали.

Я испытывал болезненное чувство разочарования. Полицейский комиссар также был весьма огорчен. Профессия юриста опостылела мне. Сам интеллект стал мне противен, поскольку оказывалось возможным проституировать его для сокрытия преступлений.

Виновность чиновников была все же настолько очевидна, что, хотя они и были оправданы судом, правительство не сочло возможным оставить их на службе. Оба были уволены, и в Азиатском ведомстве стало сравнительно чище, а индийская община вздохнула несколько свободнее.

Это событие подняло мой престиж, и дела у меня стало еще больше. Удалось сберечь многие сотни фунтов стерлингов, вымогавшихся ежемесячно у членов общины. Однако всего спасти было нельзя, потому что бесчестные люди продолжали свое дело. Но честный человек получил теперь возможность оставаться честным.

Должен сказать, что лично я ничего не имел против тех двух чиновников. Зная это, они обратились ко мне, когда оказались в затруднительном положении, и я оказал содействие. Им представился случай получить службу в йоханнесбургском муниципалитете при условии, если я не выскажусь против. Один из друзей сказал мне об этом, я согласился не препятствовать им, и они устроились.

Такое поведение с моей стороны весьма ободрило чиновников, с которыми мне приходилось сталкиваться, и, несмотря на то что мне часто случалось воевать с их ведомством, прибегая при этом к сильным выражениям, они сохраняли ко мне самые дружеские чувства. Я тогда еще не вполне сознавал, что мое поведение было частицей характера. Впоследствии я понял, что это неотъемлемая часть сатьяграхи и атрибут ахимсы.

Человек и его поступок – вещи разные. Тогда как хороший поступок заслуживает одобрения, а дурной – осуждения, человек, независимо от того, хороший или дурной поступок он совершил, всегда достоин уважения или сострадания, смотря по обстоятельствам. «Возненавидь грех, но не грешника» – правило, которое, хотя его довольно легко понять, редко осуществляется на практике. Вот почему яд ненависти растекается по всему миру.

Ахимса – основа для поисков истины. Я каждый день имею возможность убеждаться, что эти поиски напрасны, если они не строятся на принципах ахимсы. Вполне допустимо осуждать систему и бороться против нее, но осуждать ее автора и бороться против него – все равно что осуждать себя и бороться против самого себя. Ибо все мы мазаны одним миром, все мы дети одного Творца и Божественные силы в нас безграничны. Третировать человеческое существо – значит третировать эти Божественные силы и тем самым причинять зло не только этому существу, но и всему миру.

X. Святое воспоминание и епитимия

События в моей жизни развивались таким образом, что я сталкивался с людьми различных вероисповеданий и различного происхождения. Я всегда относился одинаково к родным и посторонним, соотечественникам и иностранцам, белым и «цветным», индусам и индийцам других религий, будь то мусульмане, парсы, христиане или иудеи. С уверенностью скажу, что сердце мое было неспособно воспринимать их неодинаково. Я не могу ставить себе это в заслугу, так как это свойство характера, а не результат какого-либо усилия с моей стороны, тогда как в отношении таких основных добродетелей, как ахимса (непротивление), брахмачария (целомудрие), апариграха (нестяжательство) и другие, я вполне сознательно воспитывал в себе постоянное стремление придерживаться их.

Когда я практиковал в Дурбане, служащие моей конторы часто проживали вместе со мной. Среди них были и индусы, и христиане, или, если определять их по месту рождения, гуджаратцы и тамилы. Не помню, чтобы когда-нибудь относился к ним иначе, чем к родным и друзьям. Я обращался с ними как с членами семьи, и у меня бывали неприятности всякий раз, когда жена шла наперекор этому.

Один из служащих был христианином, происходил из семьи панчамов.

Дом, в котором мы тогда жили, был построен по западному образцу, и в комнатах отсутствовали стоки для нечистот. Поэтому во все комнаты ставили ночные горшки. Мы с женой сами выносили и мыли их, не прибегая к помощи слуг или уборщиков. Служащие, которые вполне обжились в доме, конечно, сами опорожняли свои горшки, но служащий-христианин только что прибыл, и мы считали своим долгом убирать его спальню. Жена могла выносить горшки других квартирантов, но опорожнять горшок, которым пользовался человек, рожденный в панчамской семье, казалось ей невозможным. Мы ссорились. Она не хотела допустить, чтобы его горшок опорожнял я, но и сама не желала делать этого.

Мне вспоминается картина, как она, спускаясь по лестнице с горшком в руке, ругает меня, ее глаза красны от гнева, и слезы катятся по щекам. Но я был жестоким мужем. Я считал себя ее наставником и из-за слепой любви к ней изводил ее. Меня не удовлетворяло, что она просто выносит горшок. Мне хотелось, чтобы она делала это с радостью. Поэтому я сказал, возвысив голос:

– Я не потерплю такого безобразия в моем доме!

Эти слова пронзили ее, как стрела. Она выкрикнула:

– Оставайся в своем доме и отпусти меня!

Я потерял голову, и чувство сострадания оставило меня. Я схватил ее за руку, потащил беспомощную женщину до ворот, которые были как раз напротив лестницы, и стал отворять их, намереваясь вытолкнуть ее вон. Слезы текли ручьями по ее щекам, она кричала:

– Неужели тебе не стыдно? Можно ли до такой степени забываться? Куда я пойду? Здесь у меня нет ни родных, ни близких, кто бы мог меня приютить. Ты думаешь, что если я твоя жена, так обязана сносить твои побои? Ради Неба, веди себя прилично и запри ворота. Пусть никто