Белый омут - Фёдор Григорьевич Углов

Но чем бы Тося ни занималась — малевала ли лозунг к очередной хозяйственной кампании с призывами побольше надоить на «каждую фуражную корову», рисовала ли диаграммы роста поголовья или все увеличивающихся доходов колхозников, она выполняла эту работу без прежнего воодушевления и интереса. Все вдруг потеряло свое значение и смысл, и не было надежды, что когда-нибудь к ней вернется то приподнятое и праздничное настроение, с которым она жила прежде.

Как бы ни разматывался утомительный и скучный клубок дел и событий, на конце его всегда оказывались обрывки тех ниточек, за которые она хваталась, точно боялась потерять то единственное и до боли близкое, что не покидало ее с того вечера, когда убили Ивана. Она думала об Иване неотступно, неотвязно, дивясь тому, что другие забыли о нем, хотя первое время казалось, что его будут помнить долго, так много толков и пересудов было в Белом Омуте после той ночи… Уже в воскресенье с утра в село примчали две милицейских машины, люди в форме и в штатском бродили вокруг клуба, высматривали что-то на земле, точно искали оброненную мелочь, делали какие-то записи, допросили Тосю и Катю, еще нескольких свидетелей, посадили пятерых парней в крытые брезентом «газики» и увезли в район. Парней продержали две недели в камере предварительного заключения, потом председатель колхоза стал ходатайствовать, чтобы их выпустили на поруки — нужно было поднимать зябь, а двое из арестованных были трактористами. И так как явных улик против них не было и никто не мог опознать парня с ножом, то ребятам дали по пятнадцать суток за хулиганство, и они отбыли срок в районном центре, чиня повалившиеся заборы в сквере и подметая улицы. Парень с челкой, который, очевидно, был заводилой в этой драке, не получил и пятнадцати суток, потому что его нашли в обморочном состоянии в пустом зале клуба, и он две недели отлеживался в больнице, залечивая заплывшие глаза и кровавые ссадины.

Затем произошли другие события и происшествия, заслонившие на время недавнюю драку и смерть Ивана, потому что на этот раз смерть коснулась своего, сельского человека, а потому и вызвала немало разных толков. Внезапно умер муж буфетчицы Зинки — дородной, рыхлой и как бы лоснящейся от жира женщины, по-своему доброй и приветливой, прошедшей через несколько несчастных замужеств. В мужья ей все время набивались прощелыги и пьяницы, ни с одним из них она не расписывалась, а жила налегке, не надеясь, что кто-нибудь надолго задержится в ее доме. Один скрывал, что у него в соседней области есть жена и дети, другой проматывал Зинкины вещи, тайно таская их на барахолку и пропивая. Последний, напившись, бросался на нее с кулаками, а протрезвев, слезно молил прощения. Зинка чуть не каждый день грозила, что подаст на него в суд и прогонит из дома, но все кончалось тем, что утром муж являлся к ней в буфет, часами простаивая около стойки, по-собачьи преданно глядя на Зинку, и она не выдерживала — наливала полстакана водки и протягивала ему. Он хватал стакан трясущимися руками, тут же жадно, точно воду, выпивал и молча уходил из буфета.

Дашка Свистунова рассказывала всему Белому Омуту подробно об этой смерти, даже Тосе, хотя все еще дулась на нее за то, что та увела у нее курсанта.

— Заходим мы вечером в буфет — хлеба купить, а он у порога валяется, и лужа из-под него текет… Зинка говорит: «Бабы, заберите моего дьявола, довезите до дома, сбросьте на крыльце, а то он мне тут вид портит!» А мы как раз на лошади ехали, она во дворе стояла… Взяли мы сердешного за ноги и за руки и вниз по лестнице… Тяжелый, боров, был, вспотели, пока на телегу взвалили, пудов в ем, поди, без малого семь али восемь, ей-бо! Зинка нам на прощание кричит: «Глядите, бабы, чтоб калоши не потерял, они на ем новые!» И правда, на старых сапогах новые калоши блестят… Проехали половину, и тут — стой, тпру-у! Это Манька красносельская нам встречь попалась. Куда, мол, бабы, едете и чего везете? Глянула она на Зинкиного хахаля и тоже антересуется — а не умер у вас мужик-то? Чегой-то он вроде как неживой обличьем!.. Стали мы тут его вертеть, к груди прикладываться, а там уж и слушать нечего!.. Преставился!.. И калоши на ем новые, а они уж ему ни к чему… Вот она, жисть-жестянка!

«Какой ужас!» Тосю била нервная дрожь, и она не могла справиться с нею.

Вскоре несчастные события, повергнувшие деревню в печаль и тревогу, немного скрасила и вроде бы заслонила крестинами своего первенца Дуська Митрохина. На радостях Митрохин-отец не знал, как ублажить Дуську. По требованию жены он оседлал мотоцикл и вихрем помчался в далекое село, где была церковь, и привез попа — бледного и еле живого от дорожной трясучки. Батюшка даже заикался поначалу, потом отошел, справил честь по чести крестины, окунул младенца и кадку с теплой водой, осенил крестом. Однако, выпив рюмашку и повеселев, батюшка наотрез отказался ехать на дьявольском транспорте обратно, и Митрохин избегался по Белому Омуту, пока не перехватил попутный грузовик, сунул водителю пол-литра, чтобы тот посадил батюшку в кабину и доставил до дому. Отметить рождение первенца собралась вся многолюдная митрохинская родня, понаехали из других сел и деревень, гуляли напролет целую ночь, и следующий день, и вторую ночь, и изба тряслась от пьяных голосов, сипа гармошки и перестука каблуков. Митрохин то и дело выхватывал из люльки первенца, носил по избе, зачем-то разворачивал пеленки, чтобы лишний раз убедиться, что жена родила ему сына, а не дочь, плакал пьяными слезами от счастья и чуть не уронил младенца. Дуська прикрикнула на него, отняла дитя и, порывшись в объемистом лифе, достала полную белую грудь и дала ее ребенку. Митрохин, однако, и тут не унялся, умильно смотрел на грудь жены и, показывая на нее прокуренным пальцем, говорил: «Во, глядите, чего у нас имеется! Не грудь, а цистерна!» И кричал сыну: «Пей, Митрохин, не стесняйся! Этим продуктом мы тебя полностью обеспечим! Пей!» Он ошалел от радости и запамятовал, что ему, коммунисту, крестить детей не положено, о чем ему и напомнил через два дня парторг, вызвавший Митрохина для беседы. Созвали срочное бюро и решили было исключить Митрохина из партии, но спасла его находчивая Дуська. Она ворвалась на заседание и, обливаясь слезами, всенародно клялась, что сам Митрохин тут ни при чем,