Белый омут - Фёдор Григорьевич Углов

сказали, что со мной случилось несчастье, она мигом добралась бы сюда, — лихорадочно и сбивчиво решал он. — Только сказать надо осторожно, чтобы не испугалась, — у нее слабое сердце, ей нельзя волноваться…»

Мысль все труднее было удержать, она все ускользала и ускользала и наконец иссякла, ушла в безболье, и он понял, что мать уже с ним… Они шли, держась за руки, как давно в младенчестве, в детстве, шли, поднимаясь по залитому солнцем косогору к шумящим на самой вершине зеленым соснам. «Скоро?» — спрашивала мать. «Да, да, еще немного, вон за тем поворотом мы увидим его!» И все-таки дом открылся взгляду как неожиданное чудо, и они замерли на холме, не веря своим глазам. Дом стоял посреди сосен и скал — высокий, под облака, просторный, полный света и тишины, как бы сложенный из гигантских прозрачных кубов льда. Солнце то дробилось, то зеркально плыло в нем, отражаясь вместе с летящими птицами, зелеными кронами сосен и ослепительно белыми облаками… «Неужели это все придумал сам и построил? — спросила мать и теперь уже не отводила глаз от его лица. — Я всегда знала, что ты сделаешь что-то настоящее! А то, что ты построил, — прекрасно! Можно позавидовать людям, которые будут тут жить…» Ему была приятна похвала матери, больше всего на свете ему хотелось порадовать ее…

Когда он выплыл из забытья, над ним стоял паромщик.

— Как же это, парень, тебя угораздило? — бормотал он и растерянно суетился, не зная, с какой стороны подступиться. — Совсем озверел человек… Я б таких щенят топил в речке, пока слепые, чтоб им и траву не мять, и в небо не глядеть…

— Он-то ни при чем… Не в нем дело, старик… Помоги кровь остановить…

— Давай потащу тебя к сторожке, а там, может, попутка подвернется… Берись за шею и терпи, сколь можешь!

Полоснула острая, жгучая боль, казалось, остановилось сердце и что-то оборвалось внутри. Иван уже плохо соображал, то окунаясь в бред, то возвращаясь из трясинного тяжелого мрака.

— А может, парень, водки хлебнуть? — слабо доносились слова паромщика. — Она силу дает…

Паромщик дотащил его до сторожки, вынес одеяло и подушку, расстелил на траве постель и стал рвать на лоскутья чистую рубаху.

— Я ею всю жизнь лечусь — и в мороз, и в жару, — балагурил он, подбадривая Ивана. — Как хвачу стакан, так мне все нипочем — и жизнь греет, и люди как люди, и сам ты — человек, а не дерьмо собачье… Сейчас мы тебя проконопатим, сто лет проживешь…

Он заголил на Иване гимнастерку, белую, набрякшую кровью майку и начал перевязывать рану, пеленать спину, не обращая внимания на стоны парня.

— Жалко, «газик» я в луга переправил, мы бы тебя живо в больницу, а там иголка с ниткой — и готово: ходи, гуляй, в другой раз не нарывайся!.. А нарвался — дави их, гнид поганых, чтоб духу их на земле не было!

Хриплый, пропойный голос паромщика то накатывал, то удалялся. Иван несколько раз будто выкарабкивался из какой-то глубокой и темной ямы, но прежнего страха не было, почему-то верилось, что все обойдется, раз рядом хлопочет живой человек.

— Ты, парень, не поддавайся!.. В случае чего — не подпускай ее близко, плюй в морду!.. Слышишь? Меня вон на фронте три раза ломали, а не доломали… По кускам сшивали, ногу укоротили, и я ее, заразу курносую, гоню к такой-то матери, если что…

«О ком это он?» — слабея и погружаясь в дремоту, думал Иван и, почти засыпая, покачиваясь на зыбкой волне, слабеющим, успокоенным уже взглядом приметил свет фонарика. Он прыгал по тропинке, метался по бревнам сторожки, и Иван не сразу понял, что слышит надрывный, сквозь сдерживаемые слезы голос Кати:

— Господи, Ванечка!.. Что с тобой, родной мой?

— Пырнула какая-то сука! — сказал паромщик, и Ивану почудилось, что мужик всхлипнул.

Катя кинулась на колени перед Иваном, схватила его холодеющие руки и, целуя их, зашептала:

— Ванечка, ты ни о чем не думай!.. Я все сейчас сделаю — деревню разбужу, пригоню машину и отвезу тебя в больницу… Только потерпи, милый!.. Потерпи!.. Слышишь?..

Она вскочила на ноги, крикнула:

— Дядя Евсей!.. Не бросай его! Я живо!..

Ивану стало вдруг легко и покойно, отступили и боль, и страх.

— Не уходи, — слабо выдохнул он. — Не надо… Ты только не бойся, Катюша… Я помираю…

— Ванечка!.. Что ты? Господи!.. Ты слышишь меня? Я спасу тебя!.. Я не хочу!.. Не хочу!.. Ванечка!..

Она тормошила его, плакала, кричала, умоляла, звала, но Каргаполов уже не слышал ее, не отзывался.

VIII

Отшумело зеленым шумом лето, незаметно подоспела осень, тронула желтизной березы, вековые липы в роще, и роща будто вся засветилась изнутри, вспыхнула тысячами огней; казалось, она и по ночам не будет гаснуть, а полыхать на виду у всего села.

Луговой берег точно придвинулся ближе, дали прояснились, и каждый стожок за рекой обозначился четко, как нарисованный. Прочертились, потемнели дороги, петлявшие к бору, и небо над кромкой бора засинело по-осеннему ярко, в синеве этой уже не было тепла, а сквозила предзимняя стылость…

Дни становились прозрачнее, по утрам подмораживало, обметывало инеем траву, но иней держался недолго, тут же таял, а к полудню припекало настоящим теплом, словно лето одумалось и возвращалось снова. На траве, перед избами, сушили выкопанную на огородах картошку и ссыпали по деревянным желобам в наружные отдушины, прямо в подполье. Перед каждым двором навалены горою березовые, сосновые и осиновые чурбаки или бревнышки — люди запасались дровами на зиму. Звончее отдавалось эхо, и любой звук разносился по селу и далеко окрест — глухо роптала бежавшая по желобам картошка, стучали по затвердевшей дороге колеса телеги, блеяли в сумерках ягнята, искавшие своих маток, стонуще, взахлеб где-то ныла электропила, вгрызаясь в сухое дерево, а под вечер, ближе к закату, тянулись в небе косяки журавлей, и печальный, разлучный крик их брал за душу. Застя ладонями глаза от солнца, люди поднимали головы, где бы ни застал их этот крик — на огороде, во дворе, в поле или бредущими по дороге, — и с непонятной тоской глядели вслед. Будто и не журавлей провожали, а что-то отрывали от сердца, прощались с чем-то навсегда…

Лагерь военного училища в бору тоже опустел, само училище перебралось в зимние городские казармы, разъехались студенты и отпускники, ребятишки побежали в школу, и в клубе стало еще более неуютно и сиротливо.

Но Тося, как обычно, в положенное время снимала замок с дверей, заводила радиолу и ждала, когда кто-нибудь завернет на свет и музыку. Приходили одни девчата и,