Памяти солёная волна - Станислав Митрофанович Сахончик

сторожевик 50-го проекта под индийским военно-морским флагом. Причём на «Пожарском» у кормового флагштока монументально стоял здоровенный румяный матрос в постовом тулупе, а на корме сторожевика скрючился от холода усатый индус в чалме и нейлоновой куртке, вытирая сопли огромными рукавицами-«шубенками».

Первым, кто мне встретился на борту, был шустро вылезший из-под трапа судовой пёс. Потомственный «дворянин» неопределённой масти, одетый в жилетку из старой тельняшки, покрытую масляными пятнами, внимательно обнюхал штанину и, молча цапнув её зубами, потянул в сторону вахтенного матроса. Тот лениво цыкнул на пса и вызвал вахтенного помощника. Я представился и был препровождён к капитану. Невысокого роста седой моряк, одетый в тщательно выглаженную форму, с чёрной перчаткой на левой руке, взял мои документы, внимательно их[просмотрел, представился: «Пётр Петрович Симон». Приветливо улыбнувшись, завёл обычный в таких случаях разговор: откуда родом, как долго думаю служить. Потом представил старпому, дал ключи от каюты, старпом провёл по судну и указал место в кают-компании. Весь этот ритуал занял минут двадцать. Я зашёл в маленькую тесную каютку, которая отныне должна была стать моим домом на несколько лет, бросил вещи на койку, присел на крохотный диванчик и задумался о смысле жизни.

Ещё неделю назад я был младшим научным сотрудником на кафедре мединститута, но судьба, дав заметный крен, неожиданно отправила меня в море. Нельзя сказать, чтобы я был новичком на флоте, – окончил курс военно-морской подготовки, стажировку прошёл на подводной лодке, приемлемо ориентировался в морской терминологии и практически не укачивался. Однако куда меня заведёт эта дорожка в обозримом будущем, было пока неясно.

Через десять дней, оставив все земные проблемы за кормой, мы уже шли на Камчатку для обеспечения зимней навигации. В Охотском море попали в шторм, и нас двое суток, выматывая душу, болтало на волнах. Отдыхали от качки, только залезая носом на редкие большие льдины, благо что для ледокола это вполне возможно.

В море сходятся быстро, и через пару дней я уже не был чужим в кают-компании «Муромца». Штурманы и механики были в основном люди бывалые, прошедшие не одну тысячу миль, но, как правило, сидящие «под колпаком» у отдела кадров и дальше линии «Мокпхо – Нагасаки» заходить не имеющие права. Проступки были по тем временам весьма серьёзные, главным образом либо «политического» характера, либо алкогольного.

Капитан, например, не отказался от приглашения поужинать в американском консульстве в Сингапуре, куда их пригласили после того, как они силами экипажа потушили начинающийся пожар на стоящем рядом в доке американском сухогрузе «Виксбург». Всё это было расценено политотделом флота чуть ли не как измена Родине, поскольку «Виксбург» где-то числился в резерве Командования морских перевозок ВМФ США. У других было примерно то же, однако мужики относились к этому философски и оптимизма не теряли.

Зимняя Камчатка поражала сдержанным великолепием и чистотой красок. Тёмно-синее море с иссиня-белыми льдинами, белые дымящиеся шапки вулканов, голубое небо, чёрный, мрачный гранит береговых скал – всё это очень напоминало картины Рокуэлла Кента, не хватало только эскимосов и собачьих упряжек.

Судно с ходу включились в работу по обеспечению вывода на дежурство атомных подводных лодок, так как их корпуса, обклеенные для бесшумности резиновыми плитами, были очень чувствительны к хождению во льдах. Ледокол пробивал дорожку в ледяном поле, а лодка, пристроившись к вырезу в корме, шла за ним до чистой воды. Потом, после пробного погружения, эта субмарина уходила в океан на долгое дежурство, а ей на смену всплывала лодка, пришедшая из похода.

Рутинная каждодневная работа по расчистке фарватера длилась весь короткий световой день, а иногда и ночью. Хождение судна по ледовым полям напоминало езду на телеге по ухабистой дороге, выложенной крупными булыжниками, да так, что аж зубы тряслись. Перерывы были только на обед и ужин.

Я втянулся в работу, и вскоре мне стало казаться, что не было никакой кафедры, никакой лаборатории и никаких белых халатов – всегда было море, пароход и команда, и всю жизнь я только тем и занимался, что стоял вахты и выводил лодки из ледовых полей. Сидя вечером на диване в уютно покачивавшейся кают-компании, слушая рассказы бывалых моряков о далёких тропических островах под свист пурги, бушевавшей за прочными стальными бортами, я испытывал тёплое чувство причастности к великому морскому братству и полной защищённости, такой, как в детстве, в родительском доме.

Однажды по делам службы я задержался в Петропавловске, и ледокол ушёл в море без меня. В штабе бригады сказали, что «Муромец» подойдёт в базу только вечером.

Три долгих часа, показавшихся вечностью, я потерянно бродил по деревянной палубе бывшего парохода «Теодор Нетте» (того самого «парохода и человека»), посаженного на грунт со срезанными надстройками и превращённого в причал для вспомогательного флота), ощущая себя жутко одиноким и брошенным на произвол судьбы, пока в ночной темноте яркими звёздами не показались ходовые огни ледокола. Обледеневший «Муромец», весело сияя палубными огнями, как рождественская ёлка, лихо пришвартовался к причалу, я пулей влетел по трапу и пришёл в себя только в своей каюте, показавшейся мне самым уютным местом на свете.

Такого чувства радости я больше не испытывал никогда, хотя после проплавал и повидал вполне достаточно. К тому же у меня тогда не было квартиры на берегу, и судно было в полной мере и моим домом. Душой команды, конечно, был капитан. Пётр Петрович начинал ещё в войну юнгой, потом окончил мореходное училище и всю свою сознательную жизнь проплавал в море. Он обошёл практически весь свет, был очень эрудированным и простым в обращении человеком. Авторитет его среди нашей «пиратской» команды был непререкаем, начальство тоже относилось к нему с уважением.

Прошла камчатская зима, выглянуло яркое весёлое солнце, началось таяние льдов, и ледокол, распрощавшись с гостеприимным Петропавловском, направился обратно во Владивосток.

Когда мы были уже на траверзе бухты Ольга, капитан вызвал меня к себе и поздравил с получением визы на загранплавание – из штаба пришла радиограмма. Мы с ним долго и откровенно беседовали в его каюте о будущем. Уже было известно о моём назначении на средний морской танкер «Илим», идущий на ремонт во Францию с последующей боевой службой в Красном море. Предстоял рейс длиной не менее года, и старый капитан по-отечески мудро учил меня жизни. По приходе во Владивосток я с ходу включился в суматоху по подготовке судна в долгий рейс и оформлению документов.

Уже через десять дней танкер «Илим» вышел в Японское море и взял курс в Индийский океан. Дальше были Красное море, Суэцкий канал, Средиземное море и порт