Русский дневник. 1927–1928 - Альфред Барр

После некоторых затруднений мы нашли помощника настоятеля, который говорил на оживленном французском сквозь очень длинную бороду. Он провел нас сначала по музею литургических облачений, серебряной утвари и прочего, а потом отвел в Троицкий собор. Снаружи это очень красивая владимирская архитектура XV века, прекрасная по цвету, а в очень темном интерьере, на давно не расчищавшихся, потускневших от копоти иконах, преобладают глубокие красные и зеленые цвета. Справа, среди икон возвышающегося иконостаса, находилась «Троица» Рублёва [86], очень красивая по колориту – винно-пурпурный, бледные голубые и зеленые, бежевые, и лучше по рисунку, и больше по размеру, чем я ожидал. Там были и другие превосходные иконы, в особенности сцены из жизни Христа, некоторые из которых были расчищены.

Затем мы отправились в зал, где лежало несколько икон разной степени раскрытости. Теперь, когда монастырь превратился в музей, эти важнейшие произведения искусства появляются из-под жалких записей XVII–XVIII веков и слоев лака.

После трапезной и иконной галереи, которая оказалась несколько разочаровывающей, и после интерьера Успенского собора, в котором было пять градусов ниже нуля, мы отправились на станцию, где оказались за двадцать минут до поезда. Пока ждали, пили чай. Как раз в тот момент, когда мы начали терять терпение из-за того, что поезд задерживался, его подали к другому концу платформы, в ста ярдах от нас. Дана был в ярости, поскольку намеревался успеть на премьеру «Золота» О’Нила [87]. После двухчасового ожидания, которое мы с Даной провели, играя в шахматы из часов, кусочков рафинада и двадцатикопеечных момент, а также остатков жалкой трапезы, поданной ресторанным шефом, сочувствовавшим нам, мы едва успели на следующий поезд, всё же сделав последний ход.

Джери отправился с О’К⟨аллаган⟩ смотреть «Бронепоезд» [88] в первый Московский художественный театр. Я поработал над статьей и пошел спать.

Четверг, 12 января

Устал после вчерашнего напряженного дня. Ходили по магазинам с Третьяковой, О’К⟨аллаган⟩ и Джери, который закупается вышитыми рубахами и тому подобным. Я удовлетворился крестьянской ложкой, кавказской хлопковой тканью и антикварной резной деревянной конторкой.

Купили еще детских книг.

Третьякова отвела нас в магазин купить фотографий архитектуры, но там царила такая неразбериха, что мы убежали в ужасе.

Говорят, что на границе поляки отнимают всю русскую печатную продукцию. Придется отправить наши вещи в Париж по почте.

Пётр очень интересный и, помимо всего, очаровательный. Джери разузнал кое-что о его прошлом. Его отец был капитаном на торговом судне, в которое на Балтийском море попал снаряд. Он застрелился – лишь бы не возвращаться без корабля. Сестра Петра была убита в Ленинграде во время уличных боев в Октябрьскую революцию.

Думаю о Гайсе, которая потеряла родителей и братьев, спасаясь через Владивосток со своей сестрой. Вечером Джери и Шеряпин отправились в кино. Шеряпин был на борту «Авроры» («Потёмкин»?) во время восстания. Он был офицером.

Пятница, 13 января

Думаю, стоит ли дневник всей этой мороки и потраченного времени.

Сегодня мы, наконец, были покорены русскими иконами: первоклассная коллекция, раньше принадлежавшая Остроухову [89]. Провели два часа, разглядывая их снова и снова. У него также есть великолепный поздний Рембрандт.

В среду вечером, возвращаясь на автобусе из Ярославля, Дана и Джери, сидевшие позади меня, обсуждали, где удобнее сойти, чтобы попасть во МХАТ. Женщина, сидевшая неподалеку, обернулась и объяснила им всё по-французски. Чуть позже она достала книгу и стала читать. Заголовок вверху страницы гласил: «Легкое чтение». Дальше шел подзаголовок: «Хайленд – что-то там». «Ага, – подумал я, – отрывок из Скотта» [90]. Но, приглядевшись, прочитал: «Хайленд Парк, фабрика Форда» [91]. После того как она вышла, ее место занял мужчина. Услышав, что я говорю по-английски, он спросил меня: «Вы ходили в Робертс-колледж?» [92] «Нет», – ответил я. «А вы?» – «Да, я там учился. Я грек. Думал, вы тоже греки».

Такая вот Москва.

Писал этот дурацкий дневник весь вечер, пока Джери и Пётр ходили в кино.

Суббота, 14 января

В Государственную Третьяковскую галерею. Бессмысленная прорва исторических картин XIX века, портретов и аллегорий. Но в подвале некоторое количество хороших вещей Гончаровой, Лентулова, Ларионова, Машкова и других участников «Бубнового валета» [93].

Назад, обедать, и потом вместе с О’К⟨аллаган⟩ в «Рускино» на встречу с Эйзенштейном. Он был невероятно приветлив, шутлив в разговоре, на вид почти клоун. Он изучал (как мы позже узнали от Третьякова) архитектуру в Риге [94], во время войны работал художником в Красной армии. Год работал с Мейерхольдом, затем два года в Пролетарском (театре), а потом в 1924-м стал работать в кино. «Потёмкин» был его вторым фильмом.

Мы посмотрели четыре катушки «Октября» – его революционный фильм, который должен был быть готов три месяца назад, но будет закончен только к февралю. Монтажное и операторское мастерство Эйзенштейна тут очевидны, особенно в сцене Июльского восстания. Мы не видели штурм Зимнего, который является кульминационным моментом фильма. Но проявились и некоторые недостатки: он, кажется, поддается тяге к красивому кадру, например в сцене с поднимающимся мостом. Ритм тоже временами слишком быстрый. Тем не менее фильм кажется удивительным достижением.

После «Октября» мы также посмотрели его фильм о реконструктивном периоде «Генеральная линия», задача которого – показать разницу между старыми и новыми методами сельскохозяйственных работ, животноводства, ведения молочного хозяйства и так далее. Части до сих пор не смонтированы и дают прекрасное преставление о сыром материале, с которым работает Эйзенштейн: крестный ход с иконами, молитва в поле, жатва, ветер, дождь, пропеллер. Мы спросили, не зависит ли совершенство эйзенштейновских фильмов в большей мере от монтажа, чем от съемок. Он засмеялся и ответил, что критики писали, что его съемки «тщательно подготовлены», и он, как человек, не лишенный юмора, стал это повторять.

После того как «Генеральная линия» будет окончена, быть может в июне, он надеется посетить Америку.

Из «Рускино» взяли такси до театра Вахтангова, смотреть «Разлом» [95]. Это была, безусловно, одна из самых интересных пьес, что мы видели, лучше сделанная, менее карикатурная. Белые – человеческие существа, такие же, как и красные, что позволяет создавать убедительные ситуации, в которые веришь, тогда как в «Рычи, Китай!» из «оппозиции» делают дураков, марионеток и идиотов.

Сидели с Третьяковым, – ковой и О’К⟨аллаган⟩. Я спросил Третьякова о карикатурности в его «Рычи, Китай!». Он ответил, что она заложена не в самой пьесе, а целиком в режиссуре Мейерхольда. «Когда, – спросил я, – станет возможным писать о революции объективно?» «Объективность – это плохо», – ответил он и пустился в длинное объяснение на путаном немецком, которое я не смог понять. Всё же он отлично