Термитник – роман в штрихах - Лидия Николаевна Григорьева

почему мы говорим с вами об этом? Ах, расстались. Ах, негодяй. Нет, виски я не пью. Гадость. И пиво это горькое – хуже полыни. А у вас для меня работы не найдётся? Любой. А ей подумалось: какая рифма хорошая к слову любовь! И они надолго замолчали.

Пятнадцать

Сезон сердечных приступов почти миновал, когда ей на телефон пришло сообщение из далекого приволжского города с просьбой приехать и забрать пациента, который, придя в себя назвал только её имя и адрес. Себя он не успел назвать, впал опять в кому. Да чего уж легче было при случае вспомнить! Манана Гогоберидзе. Она во всех своих трех браках ни разу не сменила ни адрес московской квартиры на Смоленке, ни отцовскую фамилию. "Отец – это навсегда. А мужья твои пройдут, как в море корабли", – сказал ей старый Вахтанг незадолго до смерти. И она согласилась. Обратная связь с больницей установила, что пациент находится в Камышине на Волге. Ничего себе! Кто это мог быть? Первый муж был из Киева. Второй из Тбилиси. Третий, ах, забудем… сейчас в Израиле. Но вот меж ними всеми… И перед ней, как очевидная, скользнула тень светлоглазого субтильного блондина. Хотелось сморгнуть это видение, как соринку из глаза, да вот не удалось без боли и слезы. Герман, да, Герман. Поволжский немец. Он словно прошил её жизнь пунктирной мережкой. Исчезал и появлялся всегда неожиданно и будто бы беспричинно. И всегда, всегда это было началом семейных скандалов и поводом для разводов. А зачем? Чтобы выяснилось, что сейчас его некому забрать из больницы? Одинокий германский волк так никогда и не женился. А вот вспомнил её, только её. "Уж как-нибудь, уж как-нибудь… – подумала она. – В наше-то время… Можно и санитарный самолёт заказать, были бы деньги. А там его и в Германию можно отправить лечить. Он все же немец, хоть и какой-то там поволжский". Она уже хотела вызвать такси до аэропорта, когда в дверь настойчиво позвонили…

Шестнадцать

От мужа она уходила довольно часто… в работу. А куда уходил от неё муж, она иногда догадывалась, но давно махнула на это рукой: никуда он от неё не денется. Тут была какая-то энергетическая загадка. Он когда приходил домой раньше полуночи (а такое случалось всё реже), тут же словно бы подключался к ней, словно в розетку внедрял подзарядник, чтоб подпитать свои севшие батарейки. Она реально ощущала, как из неё исходит энергия и наполняет его. Она словно бы давала ему новую жизнь. И всё это молча. Без слов. На уровне взгляда. Вот и всё.

На кухне у них никогда не было никакой домашней еды. Что он принесет бывало, тем они и ужинали, разогрев в микроволновке. Насытившись дорогой ресторанной едой с фамильных тарелок, подкачав батарейки, он тут же принимался ей рассказывать обо всём самом тревожном и тяжелом, что пережил за день. В неё это всё уходило, как трал во тьму морскую. И часто возвращалось с добычей: советы её были безупречны и точны. Он успокаивался и шёл в спальню. А она ещё надолго погружалась в беспросветный текст очередного лауреата Нобелевской премии. Вот и нынче она хотела сказать, что ему не стоит завтра идти на совет директоров их банка, да как-то замешкалась. Утром ей позвонили с радио "Свобода", чтобы взять интервью о муже: разве она не слышала, что в него стреляли? Убили прямо на крыльце банка. Разве она не знала?

В её рабочем компьютере высветилась первая фраза переводимого ею на русский романа: "Пациент выжил…" Ну, а то, что он выжил из ума, она не успела узнать, не дочитав фразу до конца. Ибо её тут же передернуло, как оттока высокого напряжения. В больнице скорой помощи никто ничего не понял. Увозимый в мертвецкую пациент вдруг открыл глаза и вышел из клинической смерти.

И вот тут её уже совсем подкинуло, скрутило и бросило на пол в конвульсиях.

На себя её уже не хватило.

Семнадцать

На ночь они вдвоём, по-семейному дружно, стоя перед божничкой на коленях, били поклоны и пели псалмы, порою громко подвывая на манер старого церковного служки, Бог весть откуда взявшего эту манеру чтения церковных текстов. Это сильно досаждало их соседям по хрупкой хрущевской пятиэтажке, усталому рабочему люду, желавшему выспаться перед тяжёлой сменой на сталелитейном заводе. Стучали и сверху, и снизу, и по батарее, но вечернее молитвенное правило было-таки читано до конца уже слегка приглушёнными голосами. Так хотел её муж, и венчаный, и вроде бы даже любимый. С ним она была готова и в огонь, и в воду. Вот в воде-то однажды и оказалась: рухнула, оскользнувшись, в ледяную полынью. Он вроде бы и рядом был, да вдруг его не стало. Бултыхаясь и хватаясь за острые ледяные края, она чуяла, как набухают валенки, наполняясь водой. От ужаса свело горло. Она лишилась голоса. И, вынырнув в последний раз, увидела, что муж бежит к ней с большой оглоблей наперевес, ну, чтобы спасти её, наверное. Вот ползет уже к полынье на пузе, тянется, осторожничает. Жить хочет. А вот хочет ли он, чтобы она тоже жила, она узнать не успела. Муж не удержал тяжёлую оглоблю, она выскользнула из его рук и, ударив несчастную по голове, ушла на дно, вместе с его Марусей…

Восемнадцать

Брат мой – враг мой. "А чем ты лучше Авеля?" – словно бы вскользь заметила жена, собирая вещи для отправки контейнера из Берлина в Самару. Да, жить им теперь было негде. Пока он собирал документы на досрочную отставку из бывшей советской, а теперь вот российской армии, брат переписал на себя большую отцовскую квартиру.

Выброшенная в снега краснознамённая дивизия, жизнь в палатках с обещанием построить новые военные городки в глубинке, а попросту в захолустье. Нет уж. И он комиссовался по здоровью, чтобы вернуться домой, к родителям. И вот тут такое.

Уже на похоронах отца брат вел себя странно, отводил глаза, избегал разговора. И отговорил идти к нотариусу и подавать на права наследования. Успеется, дескать. Все равно мы с тобой в равных долях. Ещё есть полгода для этого. И подполковник брошенной и преданной армии вернулся к месту дислокации, чтобы выйти из этого тупика на гражданку.

«Воля Твоя, Боже, но почему Каиново семя такое живучее?», – подумал основатель благотворительного фонда «Самарский самаритянин», открывая дверь своей новой квартиры в пентхаузе высотного