Двое. Рассказ жены Шостаковича - Елена Якович

избе, внизу там стояла скотина, по лестнице забирались наверх и спали на сеновале. Но мне как городской девочке ставили кровать. Мы с папой стали ссориться по любому поводу и расстались уже совершенно чужими людьми. Потом им пришлось уехать из Череповца: парторг института решил, что «врагу народа» там не место, и папу уволили. А он знал, что в любой момент могут повторно забрать тех, кто освободился. И они перебрались в Сыктывкар, в надежде, что не найдут… И вот сейчас я с опозданием поняла, что мне все-таки передалась его страсть к этнографии, в любом городе я всегда хожу в этнографические музеи, мне это интересно в самом деле. Я ездила в диалектологические экспедиции, когда училась в институте. В Академии наук составляли атлас говоров, нам давали точку на карте и желающие могли поехать, беседовать с жителями, записывать местное произношение…

В школе подруг у меня долго не было, я вообще ни с кем не могла разговаривать ни о чем. И где-то в восьмом классе появилась первая подруга, и это была Лена Шаламова. У нее сидели отец и мать в разных лагерях. Она была очень способная к физике, к математике. Жила она у тетки. Тетка ее, Марья Игнатьевна, была художницей по тканям. Они жили в Чистом переулке в большой коммунальной квартире, мы из школы приходили туда, что-то ели, сидели на подоконнике, разговаривали. Теперь на этом доме повесили доску, что оттуда уводили Варлама Шаламова, летописца ГУЛАГа. Лена тоже, очевидно, ждала родителей. Они освободились, но не смогли жить друг с другом, совершенно разные были люди. И она осталась у тетки этой, у Марьи Игнатьевны. Ленка пошла в институт, где учили строить дороги и мосты, потом она уехала на Север, и я ее больше не видела. Она скоро умерла.

Тем временем Шостакович

в марте 1949 года снова понадобился Сталину. Ему нужно было, чтобы на Конгрессе деятелей науки и искусства в защиту мира в Нью-Йорке Советский Союз представлял именно Шостакович. Но он не соглашался; министр иностранных дел Молотов не смог его уговорить. И тогда Сталин позвонил Шостаковичу: «Почему вы отказываетесь?» Шостакович ответил, что его музыку уже год как не играют, и он не может поехать. Сталин поинтересовался, кто же запретил музыку Шостаковича, словно не знал о постановлении, им же инспирированном, и пообещал разобраться с цензорами… 24 марта самолет с советской делегацией приземлился в нью-йоркском аэропорту Ла-Гуардия. Прямо от трапа и потом каждый его шаг снимала кинохроника, голос за кадром сообщал: «Из России прибыл известный композитор Шостакович – в темном пальто слева – и шесть других советских мастеров культуры. Они прилетели на конгресс, но были немедленно атакованы целым батальоном репортеров и фотографов… Шостакович и его коллеги направились по секретному адресу». Между тем среди безымянных для западной прессы «коллег» были писатель Александр Фадеев и режиссер Сергей Герасимов, Шостакович только что написал музыку к фильму «Молодая гвардия», поставленному Герасимовым по роману Фадеева.

«Появление Шостаковича в Америке, конечно, было сенсацией, и вокруг него происходило нечто невообразимое, – вспоминал Герасимов. – Мы шли к автомобилям от аэровокзала, рядом с ним бежал какой-то фотограф и кричал „Шости, Шости, обернись на минутку, тебе ничего не стоит, мне будет 50 долларов“. Они успели назвать его Шости».

Потом был его – или от его имени, теперь не узнаешь, – доклад на заключительном заседании конгресса о роли музыки в советском обществе и о ее воспитательном значении, о том, как он благодарен партии за заботу и за постановление 1948 года, что он осуждает Стравинского за измену родине и предупреждает Прокофьева, чтобы не скатился в формализм. Шостакович коротко поприветствовал зал по-русски, а затем переводчик прочел весь этот текст на английском. И были многотысячные демонстрации возле его гостиницы, и на одном из плакатов крупными буквами вывели: «Шостакович, прыгай в окно!» – в смысле беги, Шостакович, от Советов.

Вечером 27 марта, после закрытия конгресса, в огромном зале «Медисон-сквер-гарден», вместившем 18 тысяч человек, Шостакович сыграл на рояле скерцо из Пятой Симфонии. В первом ряду ему аплодировал Эйнштейн.

Школу я окончила с золотой медалью, но в университет не пошла. Одна из наших девочек, Оля Хазова, пыталась поступить, она интересовалась химией, но ей потихоньку сообщили, что, если родители были осуждены по 58-й статье, в университет не примут. Она забрала документы. Я поступила в Московский педагогический институт имени Ленина – туда брали детей «врагов народа», и многие блестящие люди там учились, например будущие барды Юрий Визбор и Юлий Ким, поэты Юрий Ряшенцев и Юрий Коваль. Правда, последний, в отличие от нас, детей репрессированных родителей, был сыном начальника уголовного розыска Московской области. Я пошла на факультет, где готовили учителей русского языка и литературы, можно сказать, «по стопам родителей» – мама окончила педагогический институт имени Герцена в Ленинграде, да и отец начинал учителем словесности. В моей группе были в основном девочки, только один мальчик, Петя Фоменко, будущий знаменитый режиссер. После института нас стали распределять – тогда с этим было жестко – в национальные школы республик Средней Азии преподавать русский язык. Но тут бывшие сослуживцы моего дяди, который к тому времени уже умер, устроили меня в недавно созданное издательство «Советский композитор». Мечтала заниматься Блоком, а попала в музыкальное издательство.

Часть вторая. Вместе с Шостаковичем

1. Встреча

Собственно, как мы познакомились… В издательстве «Советский композитор» я была литературным редактором, редактировала либретто опер и оперетт. Особенно плодовит был композитор Юрий Милютин. Я помню до сих пор ужас его оперетты «Поцелуй Чаниты». И еще мне поручали заказывать русские переводы произведений композиторов из национальных республик.

Я работала среди музыкантов, все вокруг окончили консерваторию. И они без конца разговаривали про музыку. Шостакович их очень интересовал – обсуждали, как он ходил, как он говорил, какой он… Он посещал иногда редсоветы, я знала, как он выглядит, но ничего особенного не видела. Думаю, и он имел обо мне какое-то представление, потому что я как литературный редактор там тоже присутствовала.

Из-за этого моего окружения я стала ходить в консерваторию. Попадала на разные концерты – и советских композиторов, и на классику, не только Чайковский без конца, а и другие сочинения.

В частности, захотела послушать симфонические гравюры «Дон Кихот» бакинца Кара Караева, которые он написал на основе своей музыки к одноименному фильму Григория Козинцева. Как я потом узнала, он был учеником Дмитрия Дмитриевича в Московской