Двое. Рассказ жены Шостаковича - Елена Якович

из Ленинграда в северную деревню, все очень его жалели. А Дмитрий Дмитриевич знал его отца, Александра Ивановича Бродского, потому что он был фотограф и работал до войны в вечерней «Красной газете». Они были почти ровесники… И потом Евтушенко привез стенограмму Фриды Вигдоровой – она тайно записала весь суд над Бродским, чтобы люди узнали, как это было.

Дмитрий Дмитриевич любил Ленинград, и я очень любила Ленинград. В Малом зале Ленинградской филармонии за ним застолбили место, и, когда уже его не стало, поклонники клали туда цветы.

3. Последняя квартира

Так совпало, что за несколько месяцев до того, как они соединились с Ириной Антоновной, Шостакович получил новую квартиру в самом центре Москвы, недалеко от Кремля и консерватории. 10 апреля 1962 года он писал в Ленинград Гликману: «Я сейчас переезжаю на новую квартиру. Вот новый адрес: Москва К-9, ул. Неждановой, д. 8/10, кв. 23. Тел. 2-29-95-29. Улица Неждановой – это бывший Брюсовский переулок. Нежданова – это ныне покойная колоратурное сопрано…»

Я записывала Ирину Антоновну на даче в Жуковке, но однажды, когда мы снимали разные вещи для фильма в этой их квартире, она заехала в архив Шостаковича по соседству и сама провела мне экскурсию.

Эта квартира, в которой Дмитрий Дмитриевич прожил с 1962 года и до конца, помещается в надстройке к старому дому в четыре этажа. Ее сделал Музыкальный фонд Союза композиторов специально, чтобы дать квартиры Хачатуряну, Кабалевскому и Шостаковичу. Дмитрий Дмитриевич получил квартиру на седьмом этаже, Хачатурян на пятом, Кабалевский под нами, на шестом. К Хачатуряну и его жене Нине Владимировне, тоже композитору и пианистке, мы ходили часто на какие-то угощения. Они знали друг друга смолоду. У меня есть фотография, где они втроем: Нина, Арам и Митя сидят на скамейке и смотрят ноты, все молодые, веселые, красивые. Отношения были сердечные. Он их очень любил, и они его любили, ходили на все концерты, на все премьеры Шостаковича.

Кабалевский у нас не бывал, хотя Дмитрий Дмитриевич знал его тоже давно, с ленинградских еще времен. У него были когда-то хорошие сочинения, но потом, во время ужасной сталинской кампании 1948 года, когда громили Шостаковича, Хачатуряна, Прокофьева и Шебалина, он усердно участвовал в «критике формалистов» на собраниях в Союзе композиторов. Вроде он тоже должен был быть среди них в этом злосчастном постановлении об опере «Дружба народов», но почему-то не был упомянут. В результате он стал совсем уж официозным композитором. И была еще одна неприятная история, уже после смерти Сталина, в 1956 году. Кабалевского поставили во главе государственной комиссии по ознакомлению со второй редакцией «Леди Макбет», которая должна была решить, можно ли возвращать на сцену опальную оперу. Шостакович сыграл ее целиком на рояле, а Кабалевский выступил резко против, сказав, что это апология убийцы и развратницы. «Куда ты торопишься, Митя? – говорил Кабалевский. – Не наступило еще время для твоей оперы». «Леди Макбет» запретили во второй раз. По-моему, он просто завидовал Шостаковичу. Однажды Дмитрий Дмитриевич встретил мать Кабалевского Надежду Александровну в подъезде, и она его спросила: «Скажите, пожалуйста, почему вас столько исполняют? Как вы это делаете?»

Итак, квартира… Дмитрий Дмитриевич все равно предпочитал дачу. Ему лучше работалось в Жуковке или в Репино под Ленинградом. Но здесь бывали люди, шли репетиции. Я тут многое переделала, поменяла паркет, расширила его кабинет. И он стал достаточного размера, чтобы мог играть квартет. К нам домой приходили музыканты из Квартета имени Бородина и Квартета имени Бетховена, репетировали его сочинения. Все премьеры квартетов Шостаковича проходили через нас. И друзей он звал послушать.

Первыми исполнителями большинства его квартетов были «бетховенцы», он сотрудничал с ними где-то с конца 1930-х годов, посвятил им Третий и Пятый квартет. Он мне рассказывал, как он с ними познакомился: считал их блестящими музыкантами и пришел к ним на репетицию, но они там ругались друг с другом. Там были два брата Ширинские: Василий Петрович – скрипач и Сергей Петрович – виолончелист. И кто-то из Ширинских был в тот день не в форме, плохо играл, и все на него накинулись. Дмитрий Дмитриевич к ним присоединился, сказал, что и вправду нехорошо. Они все замолчали и стали на него смотреть. И он понял, что влез не вовремя и зря присоединился к их хору. Они могут друг друга ругать, а он им чужой. Но потом они подружились, Дмитрий Дмитриевич их очень любил. Все они преподавали в консерватории, и поэтому программы готовили по ночам. Они дали клятву, что никогда не оставят свой квартет. И слово сдержали.

Дмитрий Дмитриевич посвятил мне Девятый квартет. Я его спросила, собственно, почему. Он ответил что-то неопределенное. Но я решила, что он задумал его в тот день, когда я в первый раз пришла к нему и осталась.

В его кабинете стояли два рояля, чтобы можно было сделать фортепианное переложение симфоний. Один из них привезен из Ленинграда, другой подарил Слава Ростропович к какому-то юбилею Дмитрия Дмитриевича.

Мебель старая, из Ленинграда, из квартиры его детства и юности. Вот эти два шкафа, диван, письменный стол… Дмитрий Дмитриевич купил его на первые заработанные деньги за счет постановки оперы «Нос». Всю блокаду эти вещи простояли в неотапливаемой квартире. По-моему, такие же шкафы есть в последней квартире Пушкина на Мойке, надо присмотреться…

Он садился за стол и писал. Считал, что музыку надо сочинять не за роялем, а головой. И получались уже готовые сочинения. Здесь его чернильный прибор. Он макал в чернильницу перьевую ручку и писал. И когда у него происходили в произведениях какие-то задержки, остановки, он ужасно волновался. Он думал, что потерял способность сочинять. Но потом это возвращалось.

Шостакович делал сразу партитуру. Все ведь пишут сначала клавир, а потом оркеструют. А он слышал и записывал всю партитуру оркестра.

У нас было много всяческой аппаратуры. Два магнитофона, один подарил Ойстрах, другой такой же купила я в магазине «Березка», где продавались вещи за валюту. Я на них писала и переписывала репетиции. Проигрыватель мы покупали в Лондоне на гастролях. Вообще в СССР ничего не было тогда. В советское время даже нотная бумага была в большом дефиците. Ее трудно добывали и берегли. И пластинки нелегко было купить заграничные, как-то мы их доставали. Он любил послушать хорошие записи.

Потом, когда мы были однажды в Нью-Йорке, Дмитрий Дмитриевич ходил на встречу с музыкантами какого-то оркестра, вернулся и сказал, что ему там подарили магнитофон. «Большой?» –