Двое. Рассказ жены Шостаковича - Елена Якович

Неждановой до Никитской, где находится консерватория, рукой подать. Зал был битком набит, там было душно, очень много народу. Какой-то хорист на сцене упал в обморок.

Над Бабьим Яром памятников нет.

Крутой обрыв, как грубое надгробье.

Мне страшно. Мне сегодня столько лет,

как самому еврейскому народу.

Мне кажется сейчас – я иудей.

Вот я бреду по древнему Египту.

А вот я, на кресте распятый, гибну,

и до сих пор на мне – следы гвоздей.

Ирина Антоновна читает «Бабий Яр» так, как будто мысленно переносится в тот декабрьский морозный вечер 1962 года, когда те, кому посчастливилось попасть на первое исполнение Тринадцатой симфонии, не могли сдержать слез. Со сцены под музыку великого композитора звучали слова, которые недавно было страшно произнести даже на своей кухне. И когда смолкли последние аккорды, зал потрясенно молчал несколько минут, прежде чем взорваться аплодисментами. И тогда на сцену из зала поднялся смущенный, как всегда на премьерах, Шостакович, взбежал Евтушенко… Ну а дальше была тишина в прессе, словно не было симфонии вовсе и на событие, потрясшее всех, наложено «вето молчания». Потом появилась статья, что Шостакович «пошел не туда», и Евтушенко заставили переписывать куски «Бабьего Яра». К тому же скоро на Западе вышла пластинка с нелегальной записью московского концерта, и все гадали, откуда она взялась. Официально симфония не записывалась и не транслировалась ни по радио, ни по телевидению. Вот версия Ирины Антоновны.

В Большом зале консерватории на шнуре висел микрофон. А справа, если вглядеться, можно было заметить окошечко, за ним была студия, где концерты записывали для начальства. Вот там и записали Тринадцатую симфонию во время первого исполнения, и, видимо, звукорежиссер сделал себе копию. Это было ужасно, потому что через несколько дней запись оказалась не только в ЦК, но и за границей. И тут же вышла пластинка. Это был кошмар полный. Потом, уже в 1970-м, Юджин Орманди сыграл Тринадцатую симфонию с Филадельфийским оркестром, тогда она впервые прозвучала за рубежом. Не знаю, где они взяли ноты…

В марте 1963 года Дмитрий Дмитриевич сказал, что мы поедем в Минск; поступило приглашение от Вити Катаева, был такой дирижер, он присутствовал на московской премьере, она его ошеломила, а тут ему предложили возглавить Государственный симфонический оркестр Белоруссии, и он решил немедленно сыграть Тринадцатую симфонию. Был уже негласный запрет на ее исполнение, хотя официально его никто не объявлял, но в библиотеке Союза композиторов ему отказались выдать партитуру, сказали, что запрещено. Оркестровые партии он раздобыл у библиотекаря оркестра Московской филармонии, они вместе вынесли из служебного входа консерватории три пачки нот и погрузили в такси. Партитуру привез с собой в Минск уже Дмитрий Дмитриевич. Как назло, 7 марта 1963 года Хрущев снова собрал в Кремле писателей, художников и композиторов, и там уже предметно напал на поэму «Бабий Яр» и Евтушенко, который «не проявил политическую зрелость» и «обнаружил незнание исторических фактов». А если был скандал на собрании интеллигенции, где Хрущев кричал на всех, то потом это повторялось во всех республиках. Когда мы приехали в Минск, там готовилось апрельское «совещание творческой интеллигенции для обсуждения итогов московских встреч». И Дмитрий Дмитриевич ездил в ЦК Белоруссии и объяснялся по этому поводу. Но тем не менее 19 марта 1963 года Витя Катаев все же исполнил Тринадцатую симфонию. Громадский был занят, другого баса не нашлось, но согласился петь баритон из Москвы Аскольд Беседин. И все евреи города Минска, а их там было много, пришли на премьеру.

Ну а потом, зимой 1966-го, был Новосибирск. Нас позвал дирижер Арнольд Кац, он тоже был в зале Московской консерватории на премьере и с тех пор мечтал о Тринадцатой симфонии. Он исполнил ее в Новосибирском театре оперы и балета. Это был третий и последний дирижер, который решился сыграть «Бабий Яр» перед полным его запретом на долгие годы – фронтовик, военный дирижер, дошедший до Берлина, да и Новосибирск, город ученых, был посвободнее и посмелее… Помню, стоял жуткий мороз. В Академгородке нас отвели в домик большого математика Александра Даниловича Александрова, которого Дмитрий Дмитриевич знал еще с Ленинграда, и почему-то поместили на неотапливаемой террасе отдохнуть. И, к нашему счастью, мы увидели, что у него есть все книги, которые мы мечтали прочитать и которые были нам недоступны в то время. И вместо того, чтобы отдыхать, мы стали лихорадочно читать все: и Солженицына, и всю эту литературу.

Ирина Антоновна до сих пор помнит стихи «километрами». Хотя «Бабий Яр» только первая часть Тринадцатой симфонии, но он вытеснил из нашего сознания остальные четыре. Но она тут же прочла мне запомнившиеся ей строчки из третьей части симфонии – «В магазине» – как выяснилось, тоже крамольные по тем временам.

Эти женщины – Россия,

Это наша честь и труд.

И бетон они месили,

И пахали, и косили,

Все они переносили,

Все они перенесут.

Все на свете им посильно,

Сколько силы им дано.

Их обсчитывать постыдно,

Их обвешивать грешно.

И, в карман пельмени сунув,

Я смотрю, суров и тих,

На усталые от сумок

Руки праведные их.

«Однажды Шостаковича, – сказала она, – обступили кондрашинские оркестранты и спросили: „Дмитрий Дмитриевич, а почему Тринадцатую симфонию не играют?“ Один, самый умный сказал: „Неужели ты не понимаешь? То про евреев было нельзя, а теперь про продукты нельзя“. Дмитрий Дмитриевич очень смеялся… И знаете, он выбрал для четвертой части симфонии стихотворение „Страхи“». И начала читать наизусть:

Умирают в России страхи

словно призраки прежних лет.

Лишь на паперти, как старухи,

До сих пор они просят на хлеб.

Я их помню во власти и силе

при дворе торжествующей лжи.

Страхи всюду как тени скользили,

проникали во все этажи.

Понемногу людей приручали

и на всё налагали печать:

где кричать бы – молчать приучали,

и молчать там, где надо кричать…

Ну, а страх говорить с иностранцем?

С иностранцем-то что, а с женой?

Ну, а страх безнадежный остаться

после маршей вдвоем с тишиной?

«Некоторое время назад я была в Чикаго, – продолжила Ирина Антоновна, – и там исполнялась Тринадцатая симфония, дирижировал Риккардо Мути, а потом была встреча с публикой. И кто-то вдруг спросил: „Вот