Двое. Рассказ жены Шостаковича - Елена Якович

довольно долго. Я тоже все упиралась, до тех пор, пока он не вышел из себя и не поставил вопрос ребром: «Даю тебе час, или ты становишься моей женой, или нет». Это было серьезно сказано. Тут я поняла, что если отвечу «нет», то завтра его уже не будет. И тогда я задумалась, пошла домой и собрала чемоданчик, чтобы переехать к нему. Мне и в голову не пришло, что надо взять такси. Я поехала на метро, с пересадкой, в час не уложилась. И когда добралась, он считал, что я уже не приду. Он позвал своего приятеля, они купили бутылку водки, выпили ее, и он был пьяный и очень несчастный. Я уложила его спать. И началась какая-то другая жизнь. Нельзя сказать, чтобы очень спокойная, но другая.

Он позвонил с утра своему приятелю Лео Арнштаму, сказал: «Лёля, я женился. Хочешь познакомиться с моей женой – приходи к нам завтракать». Лео Арнштам тоже когда-то учился на пианиста в Ленинградской консерватории, но увлекся кино, стал кинорежиссером. Позже я узнала, что у него была чудесная библиотека, он имел даже все 90 томов собрания сочинений Льва Толстого. Друзья его звали Лёля.

Домработница Марья Дмитриевна была на даче, дом чужой. Я пошла искать, чем бы их накормить, приготовила им яичницу. Потом он позвонил своему сыну Максиму и велел отвезти меня на машине на дачу, которую Шостакович недавно купил. А ему надо было зайти в Союз композиторов, он сказал, что нагонит нас на казенной машине. И пока мы ехали с Максимом, он всю дорогу объяснял мне, как надо с папой обращаться.

Дача находилась в Жуковке Академической, поселке недалеко от Москвы, который построили по распоряжению Сталина в конце 1940-х для участников атомного проекта. Это был его царский подарок в награду за успех, он раздал академикам огромные сосновые участки с домами, кирпичными или чаще деревянными, с эркерами, террасами, лепниной на потолке, бетонными вазонами на балконах и готовой обстановкой. Шостакович купил эту дачу у выдающегося физика академика Абрама Алиханова и очень гордился своей покупкой. Занял денег у всех, в том числе и у Хачатуряна, который никому не давал взаймы. Но Дмитрию Дмитриевичу выдал.

Он приехал и стал мне все показывать. Дом был хоть и большой, но очень старый. Мы попытались войти, но дверь открывалась только наполовину, цеплялась за пол. На кухне были провалены полы, в столовой висела на шнуре лампочка, стулья все были разноперые, разные. Но к даче прилагалась сталинская еще мебель в виде письменного стола, двух огромных кресел и кожаного дивана; когда мы ходили к соседям, то видели такую же. На одном этаже жила его дочь Галя, у которой родились сыновья Андрей и Коля. На другом жил Максим с женой Леной, у них был сын Митя. Нас поместили в крохотную комнатку, которую Дмитрий Дмитриевич называл «ильичевкой» – от отчества Владимира Ильича Ленина – за необыкновенную скромность. Там стояла продавленная кровать, которую дети раздобыли для нас где-то в поселке. Я поняла, что жить в этой «ильичевке» совершенно невозможно. Наутро поехала с шофером – у Дмитрия Дмитриевича были два шофера, они работали по очереди, день у него, день на скорой помощи – в ближайший магазин и купила кровать «Древтрест» с полуторным матрасом, советскую и неказистую. Но на ней можно было спать. И еще приобрела две тумбочки ужасные. Кроме того, мы погрузили в машину шкаф, который нам выдали в виде досок, их надо было свинтить. Галин муж Женя Чуковский, внук писателя Корнея Ивановича Чуковского, их собрал и образовался шкаф. Мы перебрались на террасу, там было холодновато, но я сделала отопление, и она стала нашей спальней. Помню, я еще купила ему в магазине для новобрачных какие-то красивые рубашки, в обычных ничего такого не было. Дети отдали ему кабинет на втором этаже в комнате с эркером, там он сочинял.

Так мы стали жить на даче. Так началась наша жизнь.

2. Ленинградский человек

Шостакович был ленинградский человек. Он сказал, что должен меня отвезти в Ленинград, познакомить со своими друзьями. Друзей оказалось немного, прежде всего Гликман, который снимал дачу в Сестрорецке. В Ленинграде мы зашли на Невском в Елисеевский магазин, купили батон вареной колбасы и бутылку водки, сели на Манежной площади на автобус и поехали в Сестрорецк. Автобус был полный, мы всю дорогу стояли. Исаак Давидович Гликман, друг еще с 1930-х годов, заведовал отделом филармонии во времена их питерской молодости, а когда Дмитрий Дмитриевич представил меня ему, был профессором Ленинградской консерватории, преподавал историю театра, но занимался и литературой, и переводами, и кинематографом, всем на свете, изумительный был человек. А мама Гликмана приготовила чудные котлеты, наша колбаса вообще не пригодилась.

В Ленинград мы ездили на «Красной стреле» и всегда встречали много знакомых и на перроне, и в поезде. Все ездили в Ленинград на этой «Красной стреле». Там приносил чай человек в белых перчатках. Много позже Гликман гостил у нас в Москве, и, когда ему надо было возвращаться, Дмитрий Дмитриевич сказал, чтобы я пошла на вокзал его проводить. Мы уже стояли у поезда, и тут явился балетмейстер Большого театра Юрий Григорович, который в этот день получил звание народного артиста СССР. Помню, он был пьян и в разных башмаках, от разных пар.

В Ленинграде мы с Дмитрием Дмитриевичем обычно останавливались у его сестры Марии Дмитриевны, возле Невского проспекта. Мы ходили в консерваторию. Дмитрий Дмитриевич согласился наряду с Московской преподавать еще и в Ленинградской, взял аспирантов. Среди них были некоторые очень способные, например молодой композитор Борис Тищенко. Однажды он пришел к нам в квартиру Марии Дмитриевны, чтобы сыграть Дмитрию Дмитриевичу новое сочинение. Музыка была необычная. И, когда он ушел, я спросила: «Что это такое?» Дмитрий Дмитриевич ответил, что это «Грустная песня» на стихи Бродского. Я заинтересовалась, попросила, чтобы мне перепечатали на машинке. И мне принесли поэму «Холмы» и много ранних стихов Бродского. Мне они очень понравились, его не публиковали, этот был «самиздат».

В это время Бродского арестовали якобы за тунеядство, был суд над ним. К нам приходил Женя Чуковский, сказал, что его дед, писатель Корней Иванович Чуковский, просит, чтобы они вместе – Дмитрий Дмитриевич и Корней Иванович – поехали на почту и послали в суд письмо, чтобы его не сажали в тюрьму. Но их письмо не фигурировало в суде, судья сказала Бродскому, что «ваши знаменитые защитники должны были заверить подписи у нотариуса». Бродского выслали