Двое. Рассказ жены Шостаковича - Елена Якович

Шостаковича много снимала официальная кинохроника на премьерах и на съездах композиторов, он занимал слишком видное место в культурной и общественной жизни страны, чтобы его могли обойти вниманием. Про него сделали несколько документальных фильмов, советских и зарубежных – в них он смотрит в окно в тамбуре поезда «Красная стрела», уносящего его из Москвы в Ленинград, репетирует концерты и симфонии с Ростроповичем или с сыном Максимом, гуляет в ленинградском парке со своим учеником композитором Борисом Тищенко. Но на любительскую камеру, редкость по тем временам, – таким, каким он был в быту, среди своих, рядом с Ириной Антоновной, – Шостаковича снимал только Тищенко.

Пленки с этой уникальной съемкой мне недавно удалось найти в архиве его семьи. Тищенко самодельными титрами отмечал время и место каждого эпизода. Например, «Д. Д. Шостакович. Лето 1969 г. Армения». В Дом творчества композиторов в армянский Дилижан Шостакович с Ириной Антоновной ездили с 1964 года и всегда останавливались в коттедже № 8 – рядом с футбольным полем – ему, любителю футбола, это нравилось. Какие же они там счастливые, как им уютно вместе, а рядом с ними, как всегда, собака и кошка, и как же они оба с ними нежны, светятся от радости. Они путешествовали по Армении, плавали по Севану, гостили в Ереване в мастерской художника Мартироса Сарьяна – его сын Лазарь был композитором и учился у Шостаковича, устраивали пикники в горах вместе с еще одной звездной парой – Родионом Щедриным и Майей Плисецкой. И Ирина Антоновна повсюду с фотоаппаратом, снимает их жизнь.

«Вот уже десять дней мы живем в Дилижане, в этом прекрасном месте земного шара, – писал Шостакович Гликману в июле 1964-го. – Здесь все хорошо, особенно погода. Вчера я закончил Десятый квартет. По этому поводу, а также в связи со второй годовщиной окончания Тринадцатой симфонии мы кутнули».

Но чаще всего ленинградец Тищенко снимал Шостаковича в Репино, в Доме творчества композиторов – «репинских» титров больше всего на пленке – зимой и летом, много лет подряд. В столовой, где собирались все композиторы. И у коттеджа № 20, где неделями, порой месяцами, жил и работал Шостакович, где устраивались знаменитые «коттеджники», и они играли друг другу новые сочинения.

В Репино, знакомое с детства, любимое его место на земле, они с Ириной Антоновной приезжали каждый год. Коттедж № 20 и по сей день называют коттеджем Шостаковича, и перед ним стоит его бюст.

В Репино был Ленинградский дом творчества композиторов, на Приморском шоссе, прямо на берегу Финского залива. На самом деле это граница Репино и Комарово, где обосновались писатели. Домики были финские, и тот, в котором мы жили тоже, – три комнаты и терраса, мебель одинаковая у всех и рояль «Ферстер» у каждого композитора. Дмитрий Дмитриевич любил там сочинять, и мы часто туда ездили, хотя в Репино было беспокойно, потому что он занимался с аспирантами, приходили коллеги, ученики, все хотели что-то ему играть. Но ему там нравилось работать, гулять по «лермонтовскому проспекту», как композиторы прозвали тропинку в лесу за главным корпусом. И до залива было близко.

Когда мы первый раз были в Репино, я начала ездить на машине, у нас была «Волга». Дмитрий Дмитриевич сказал, что хочет поехать на могилу Зощенко. Михаил Зощенко был его любимым писателем, он читал все его рассказы. Они были близки в 1920–30-е годы, познакомились у писателя Замятина во время игры в покер; все трое были страстными игроками. Потом Зощенко бывал дома у Шостаковича на улице Марата, а Шостакович в трудные минуты звонил ему и прибегал в квартиру на канале Грибоедова. И очень переживал из-за того, что с ним проделывали после постановления 1946 года «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“», когда изничтожали Зощенко и Ахматову. Он мне рассказывал, что однажды, когда Зощенко отовсюду выгнали и поносили, он пришел его навестить без приглашения, и Зощенко был очень недоволен. Дмитрий Дмитриевич увидел, что там было все продано, вся мебель, вообще ничего нет, пустая комната. У Зощенко, видимо, совсем не было денег. И он рассердился, что Дмитрий Дмитриевич пришел без спроса и все это увидел.

Зощенко похоронен на кладбище в соседнем с Репино Сестрорецке. Справа был пионерский лагерь, и там непрерывно гремела музыка из репродуктора. А налево, на холме, было кладбище. Мы поднялись к могиле Зощенко. И вдруг со стороны лагеря зазвучал Первый концерт Чайковского, начальная его торжественная часть. И это как-то меня поразило. Дмитрий Дмитриевич сказал: «Эта музыка здесь уместна. Она ему подходит».

Когда мы ехали обратно, у меня кончился бензин, и мы долго стояли на шоссе, потому что я в первый раз сама вела машину и не рассчитала. Но как-то добыли бензин и вернулись в Дом композиторов.

Однажды Дмитрий Дмитриевич сказал, что к нам в Репино приедет Ахматова. Я разволновалась: «Ты понимаешь, что это такое?» Дмитрий Дмитриевич ответил: «Что ты думаешь, приедет красавица? Старуха в каком-нибудь лапсердаке». Но я сходила в ближайший продуктовый магазин и купила шоколадно-вафельный торт, собрала полевых цветов.

Ахматову привез Женя Чуковский. Недалеко от нас, за железной дорогой, был писательский поселок Комарово, где ей дали маленькую дачу, которую она называла «будкой». Она приехала очень нарядная. Седые волосы, немножечко подкрашенные, лиловое платье и лиловая накидка. Ахматова была очень величественная. Она недавно вернулась из Италии, где получила какую-то важную литературную премию. Они сели с Дмитрием Дмитриевичем на террасе. Она была глуховата, поэтому мне пришлось говорить громче. Я нашла какие-то ее стихи в библиотеке Союза композиторов и показала ей. Она сказала: «Сколько этого было! И куда все исчезло!»

Мы выпили чаю с этим вафельным тортом. Она просила, чтобы я пришла к ней в гости. Но я не смела даже взглянуть на нее, потому что это была Ахматова. А я, воспитанная на «Антологии русской поэзии XX века» Ежова и Шамурина, изданной аж в 1925 году, с детства помнила наизусть ее ранние строки. Стихотворение называлось «Рыбак».

Руки голы выше локтя,

А глаза синей, чем лед.

Едкий, душный запах дегтя,

Как загар, тебе идет.

И всегда, когда распахнут

Ворот куртки голубой,

Все рыбачки только ахнут,

Закрасневшись пред тобой.

Даже девочка, что ходит

В город продавать камсу,

Как потерянная, бродит

Вечерами на мысу.

Щеки бледны, руки слабы,

Истомленный взор глубок.

Ноги ей щекочут крабы,

Выползая на песок…

Потом они общались наедине. О чем