Гражданин Бонапарт - Николай Алексеевич Троицкий

Наполеон давал сигнал к началу штурма, турецкая пуля сбила с него шляпу и, просвистев над головой, поразила насмерть стоявшего за ним высокорослого полковника[892]. Так малый рост спас жизнь величайшему из великих полководцев в начале его полководческого взлёта.

К полуночи с 4 на 5 марта Наполеон приказал своим озверевшим солдатам прекратить резню. Ему доложили, что в главной цитадели города укрылись до 3 тыс. турецких воинов и что цитадель окружена со всех сторон. Надо ли её штурмовать? Наполеон послал к цитадели двух своих адъютантов — Евгения Богарне и Антуана Круазье, чтобы они предложили туркам сдаться. Те ответили: «Мы сдадимся, если нам сохранят жизнь». Адъютанты Наполеона согласились на это, разоружили турок и препроводили их к своему шефу. Тот был озадачен и разгневан, как нельзя более. «Что это вы придумали?! — кричал он на своего пасынка. — Что мне с ними делать? Чем кормить? Куда и на чем отправлять? В Египет или во Францию?!»[893]

К тому же выяснилось, что из 2500 пленных больше 800 человек — люди из гарнизона Аль-Ариша, взятые в плен и отпущенные французами под их клятву «не поднимать оружия против Франции». Теперь они оказались клятвопреступниками и, безусловно, подлежали смертной казни. Но как быть с остальными? Наполеон созвал на совет всех командиров дивизий. Совещались три дня. Одни предлагали отпустить пленников, поскольку им обещано сохранение жизни. Другие возражали: «Они тут же примкнут к своим головорезам, и мы будем расплачиваться собственными жизнями за то, что сохранили им жизнь». На четвёртый день Наполеон принял решение, которое в разных источниках трактуется по-разному.

Смысл решения был однозначным: пленных расстрелять. Но всех ли? И если не всех, то сколько? Сам Наполеон утверждал, что были расстреляны только 800 или 900 клятвопреступников из Аль-Ариша[894]. В. Скотт, А. Лашук, А. Кастело полагали, что число расстрелянных доходило до 2–3 тыс., но не более, поскольку египтян и албанцев Наполеон велел отпустить «по домам»[895], а по мнению Д. Чандлера и Е.В. Тарле, французы расстреляли всех, причём назывались цифры в 4 тыс. человек и более[896], хотя другие источники совокупно убеждают нас в том, что такого количества пленных в Яффе вообще не было. Кстати, турецкий комендант Яффы Абдаллах пал ниц перед Наполеоном и, оказав французам какие-то «услуги», сумел вымолить себе пощаду[897].

Так или иначе, 8 марта 1799 г. всех приговорённых к смерти пленников вывели связанными на морской берег и расстреляли. Солдаты и офицеры Наполеона, исполнявшие этот приговор, испытали тогда неизгладимое, на всю жизнь, нравственное потрясение. «Никому не пожелаю пережить то, что пережили в тот день мы», — вспоминал один из них. Сам Наполеон признал в письме к Директории: «Никогда ещё война не казалась мне такою мерзостью!» Наиболее самокритично высказался будущий казначей империи А. Пейрюс: «Такой пример разнузданной жестокости заставит наших врагов больше никогда не доверять французскому милосердию, и рано или поздно кровь этих несчастных трёх тысяч падёт на нас»[898].

По меткому заключению Андре Кастело, «кровь этих жертв пала на французов уже в следующий день»[899]. Он имел в виду эпидемию чумы, которая поразила Сирийскую армию Наполеона именно в Яффе. Но к чуме мы ещё вернёмся. Здесь же уместно сопоставить разные оценки расправы, которую учинил Наполеон над военнопленными в Яффе, историками. Тот факт, что расправа была чрезвычайно жестокой, признают все, даже французы, не исключая самого Наполеона. Но была ли она оправдана и если да, то в какой мере? Вальтер Скотт раньше всех (из историков) заклеймил её как «кровавое преступление, которое всегда пребудет несмываемым пятном в биографии Наполеона»[900]. С ним солидарны американец Виллиан Слоон и ещё один англичанин Дэвид Чандлер[901]. А вот француз Анри Лашук, немец Эмиль Людвиг, россиянин Александр Трачевский и даже англичанин Винсент Кронин оправдывали жестокость Наполеона «вынужденными обстоятельствами»[902]. При этом они учитывали важный момент, который отметил в своё время Стендаль: ответственность за расстрел пленников «нельзя целиком возлагать на одного главнокомандующего. Решение было принято на военном совете, в котором участвовали Бертье, Клебер, Ланн, Бон, Каффарелли и ещё несколько генералов»[903]. Здесь важно учесть и тот факт, что адъютанты Наполеона (Богарне и Круазье) явно превысили свои полномочия, пообещав сохранить туркам жизнь, и тем самым подставили своего шефа под особенно жестокий суд современников и потомков.

В новейшей отечественной литературе убедительно, подлинно диалектически расценил беспощадность Наполеона по отношению к пленникам в Яффе А.Ю. Иванов: «Не потому, что жесток, а затем, что по-другому нельзя»[904].

Как бы то ни было, расстрел двух или трёх тысяч военнопленных-турок сам по себе, вне зависимости от доводов «за» и «против», ужасен, и он лёг пятном на репутации Наполеона как первое из трёх самых варварских его дел (вторым будет расправа с герцогом Энгиенским, третьим — приказ о взрыве московского Кремля).

Зато другой эпизод в той же Яффе, напротив, привлёк к Наполеону симпатии как историков, так и поэтов мира, включая И.В. Гёте и российских классиков — А.С. Пушкина, М.И. Цветаеву и В.В. Маяковского. Страшная вспышка чумы быстро унесла жизни от 700 до 800 солдат. Чумная зараза распространялась в армии. Госпитали были переполнены, санитары в страхе дезертировали. 11 марта Наполеон в сопровождении своего перепуганного штаба осмотрел чумные госпитали. «Он сделал то, чего ни один полководец до него не делал, — читаем у Стендаля. — Посетил лазареты, где лежали чумные больные, беседовал с ними, выслушивал их жалобы, лично проверял, в какой мере врачи исполняют свой долг»[905]. «Наполеон играл и с жизнью, и со смертью, — пишет об этом А. Кастело. — С тем же спокойствием, с которым накануне отдавал приказ о массовой казни, он рисковал собственной жизнью»[906]. Главный врач Сирийской армии Рене Николя Деженетт свидетельствовал: «В узкой, заставленной комнатушке он помог поднять тело умершего солдата, грязные лохмотья которого были пропитаны содержимым вскрывшегося чумного бубона[907]»[908].

Сам Наполеон объяснял свой визит в чумной госпиталь желанием доказать больным, «наиболее потерявшим присутствие духа, что они страдают обычной, незаразной болезнью». Он даже приказал «оперировать нескольких больных в своём присутствии»[909]. Всё это он делал, как было подмечено И.В. Гёте, «дабы явить другим пример, что болезнь можно преодолеть, преодолев страх перед нею»[910].

Этот факт, засвидетельствованный очевидцами и запечатлённый, кстати сказать, на известной картине Антуана Гро «Наполеон в госпитале чумных в