Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

него истинная жизнь там, где она сознает «свое божественное начало», но это «редкие островки на этом океане бессознательной жизни». Именно они, «складываясь друг с другом (исключая все разделяющее их), составляют истинную жизнь». Все остальное пребывает во сне и объято «бессознательной рефлективной», «рассудочной» жизнью.

Космогония Тютчева иного плана. Она далека от кальдероновской игры смыслов: «жизнь есть сон, сон есть жизнь».

У Тютчева «мы» — это человечество, земная (дневная) жизнь которого окружена снами. Но в нас есть ген Вселенной, и он «нудит нас и просит» стать ее неотъемлемой частью. В ночи в нас пробуждается дух родства с темной стихией, она постоянно напоминает о себе, зовет к себе, и жажда познания «быстро нас уносит в неизмеримость темных волн». На нас «таинственно глядит из глубины» «небесный свод, горящий славой звездной», но мы, несмотря на пылающую бездну со всех сторон, продолжаем мужественное путешествие.

В стихотворении есть таинство, но нет мистики, есть жизнь земная и жизнь Космоса, но нет иных миров.

В стихотворении Человек, по сути, стал вровень с Космосом. Произошло очеловечивание Космоса и, наоборот, проникновение вселенского огня в мир человека. Такова «тютчевская» интерпретация извечной проблемы взаимосвязи человека и космоса.

С. 62. «Еще шумел веселый день…». 1851. Т.

Еще шумел веселый день,

Толпами улица блистала,

И облаков вечерних тень

По светлым кровлям пролетала.

И доносилися порой

Все звуки жизни благодатной,

И все в один сливалось строй, —

Строй звучный, шумный

и невнятный.

Весенней негой утомлен,

Я впал в невольное забвенье,

Не знаю, долог ли был сон,

Но странно было пробужденье.

Затих повсюду шум и гам

И воцарилося молчанье;

Ходили тени по стенам,

И полусонное мерцанье;

Украдкою в мое окно

Глядело бледное светило,

И мне казалось, что оно

Мою дремоту сторожило.

И мне казалось, что меня

Какой-то миротворный гений

Из пышно-золотого дня

Увлек, незримый, в царство теней.

(курсивом и жирным шрифтом выделено мною. — В.Р.)

В стихотворении двумя-тремя штрихами воссоздана картина реальной жизни: весна, шумный веселый день, блистающая толпами улица, «все звуки жизни благодатной» переходящие в строй «звучный, шумный и невнятный». Оттеняет эту шумную жизнь пролетающая по светлым крышам «облаков вечерних тень». Она появится в стихотворении снова, но уже не как светлая, а как нечто пугающее («ходили тени по стенам»). Доносящиеся «порой все звуки жизни благодатной» переходят в строй «звучный, шумный и невнятный». Утомление весенней негой приводит к забвению, после чего происходит странное пробужденье.

Оно странно потому, что совсем не похоже на пробуждение, скорее оно ближе видèнию, вырвавшемуся из плена подсознания: по стенам ходят тени, вокруг «полусонное мерцанье», в окно смотрит украдкой «бледное светило» (то ли вечернее уставшее солнце, то ли луна или месяц) и сторожит дремоту «героя». Создана таинственная атмосфера перехода из одного пространства бытия в другое: Из пышно-золотого дня в царство теней.

Был бы момент жуткости, мистического ужаса, если бы это происходило само собой, но переход из одного мира в другой совершается при участии «какого-то» «незримого» «миротворного гения», который «увлек» за собой полусонного «героя».

Типично тютчевский ход: в состоянии дремоты, полусна перенести человека из мира реального в мир потусторонний — «царство теней» — и создать ощущение двух взаимопроникающих миров. Что это за царство? Конечно, это не царство Аида, это не мифология. Это нечто другое. Но что? Недоговоренность, присущая, по мысли Толстого, большой поэзии? Да.

Но в чем суть этой недоговоренности? Читатель свободен в выборе ответа.

С. 76. ВЕСНА. 1829. Т.

Как ни гнетет рука судьбины,

Как ни томит людей обман,

Как ни браздят чело морщины,

И сердце как ни полно ран,

Каким бы строгим испытаньям

Вы ни были подчинены, —

Что устоит перед дыханьем

И первой встречею весны?

Весна — она о вас не знает,

О вас, о горе и о зле;

Бессмертьем взор ее сияет.

И ни морщины на челе…

Своим законам лишь послушна,

В условный час слетает к нам,

Светла, блаженно-равнодушна,

Как подобает божествам.

Цветами сыплет над землею,

Свежа, как первая весна:

Была ль другая перед нею —

О том не ведает она:

По небу много облак бродит,

Но эти облака ея:

Она ни следу не находит

Отцветших весен бытия.

Не о былом вздыхают розы

И соловей в ночи поет;

Благоухающие слезы

Не о былом Аврора льет;

И страх кончины неизбежной

Не свеет с древа ни листа;

Их жизнь, как океан безбрежный,

Вся в настоящем разлита.

Игра и жертва жизни частной,

Приди ж, отвергни чувств обман

И ринься, бодрый, самовластный,

В сей животворный океан!

Приди, струей его эфирной

Омой страдальческую грудь —

И жизни божеско-всемирной

Хотя на миг причастен будь!

(выделено мною. — В.Р.)

Из письма Л. Н. Толстого гр. А. А. Толстой

A. А. Толстая — двоюродная тетка писателя

«1858 г. Мая 1. Я. П.

Здравствуйте, дорогая бабушка. <…>

Пришла весна, как ни вертелась, а пришла. Воочью чудеса совершаются. Каждый день новое чудо. Был сухой сук — вдруг в листьях. Бог знает откуда-то снизу, из-под земли лезут зеленые штуки — желтые, синие. Какие-то животные, как угорелые, из куста в куст летают и зачем-то свистят изо всех сил, и как отлично. Даже в эту минуту под самым окном два соловья валяют. Я делаю с ними опыты, и можете представить, что мне удается призывать их под окно сикстами на фортепьяно. Я нечаянно открыл это. На днях я, по своему обычаю, тапотировал сонаты Гайдна и там сиксты. Вдруг слышу на дворе и в тетинькиной комнате (у нее кинарейка) свист, писк, трели под мои сиксты. Я перестал, и они перестали. Я начал, и они начали (два соловья и кинарейка). Я часа три провел за этим занятием, а балкон открыт, ночь теплая, лягушки свое дело делают, караульщик свое — отлично. Уж вы меня простите,