Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

наполнить душу чем-то тихим, томным, благовонным, окутать душу, как и землю, «мглой самозабвенья», дабы, растворившись в полусне пространства, ощутить миг единения с природой, «миром дремлющим».

Мир и человек осмыслены на грани смешения стихий. Одинокое сознание становится частью всего мироздания, а оно в предвечерний час погружает его в мглу самозабвенья. И все это подано в изящной, по-тютчевски метафорической и в то же время доступной для каждого читателя форме.

Быть может, потому Толстой и прибавил к букве «Т» восклицательный знак.

Из Воспоминаний А. Б. Гольденвейзера

6 декабря 1899 г.

«Заговорили о Тютчеве. На днях Льву Николаевичу попалось в „Новом времени“ его стихотворение „Сумерки“. Он достал по этому поводу их все и читал больной.

Лев Николаевич сказал мне:

— Я всегда говорю, что произведение искусства или так хорошо, что меры для определения его достоинств нет — это истинное искусство. Или же оно совсем скверно. Вот я счастлив, что нашел истинное произведение искусства. Я не могу читать без слез. Я его запомнил.

Постойте, я вам сейчас его скажу.

Лев Николаевич начал прерывающимся голосом:

— „Тени сизые смесились“…

Я умирать буду, не забуду того впечатления, которое произвел на меня в этот раз Лев Николаевич. Он лежал на спине, судорожно сжимая пальцами край одеяла и тщетно стараясь удержать душившие его слезы. Несколько раз он прерывал и начинал сызнова.

Но наконец, когда он произнес конец первой строфы: „все во мне, и я во всем“, голос его оборвался. Приход А. Н. Дунаева остановил его. Он немного успокоился.

— Как жаль, я вам испортил стихотворение, — сказал он мне немного погодя. Он и не знал, как глубоко легло у меня на сердце это „испорченное“ стихотворение»[125].

С. 189. «Ты, волна моя морская…». 1852. Т.!

Слева отчеркнуты четыре строфы; подчеркнуты две последние строчки стихотворения, справа возле них поставлен знак вопроса.

«Своенравная волна», «одичалая бездна», «тихий шепот», «буйный ропот», вещи стоны, бурная стихия, лазурная ночь, «дар заветный», «камень самоцветный», минута роковая, тайная прелесть — все эти краски и оценки, присущие тютчевской манере, призваны передать чу́дную жизнь волны, то смеющейся на солнце, то бьющейся в одичалой бездне.

«Своенравная», «полная ласки и тоски» волна и схороненная в ней живая душа — это может быть метафора борьбы двух противоположных начал в человеке, а может быть роковой поединок двух влюбленных, из которых он, плененной ее тайной прелестью, ощущает себя не только счастливым, но и стоящим на краю бездны, но может и, напротив, находить самоуспокоение в ее страстной и нежной любви. Возможны и другие причины постановки Толстым знака вопроса возле строк:

«Душу, душу я живую

Схоронил на дне твоем».

За легкостью, непринужденностью интонации ощущаются высоты и бездны любви. Но любви не всякого человека, а человека умного, страстного и готового на самопожертвование, каким был Тютчев.

С. 234. «Не двинулась ночная тень…».[126] 1859. Т.!

Слева отчеркнуто все стихотворение.

Не двинулась ночная тень —

Высоко в небе месяц светит,

Царит себе — и не заметит,

Что уж родился юный день,

Что хоть лениво и несмело

Луч возникает за лучом —

А небо так еще всецело

Ночным сияет торжеством…

Но не пройдет двух-трех мгновений,

Ночь испарится над землей, —

И в полном блеске проявлений

Вдруг нас охватит мир дневной.

Дек., 8 ч. утра. 1859.

Не сразу совершается переход от неподвижности ночных теней, высоко стоящего в небе месяца к дневному миру, заявляющему о себе «в полном блеске». Есть два-три мгновения при наступлении утра, когда «лениво и несмело луч возникает за лучом», «а небо так еще всецело ночным сияет торжеством». От сияния ночи к блеску дневного мира.

Тема перехода природы от одного состояния к другому и сопричастности человека к этому моменту была близка Толстому и часто становилась предметом его творчества. Он, как и Тютчев, умел воссоздать пейзаж в его динамике, постоянном изменении, и связать с ним переживания героя — будь то рассвет в горах («Казаки»), серое постоянно изменяющееся небо князя Андрея, бессмертная душа Пьера в пространстве звездного неба.

Л. Н. ТОЛСТОЙ. СЕМЕЙНОЕ СЧАСТЬЕ

Глава III. Фрагмент

Мы подошли к нему, и точно, это была такая ночь, какой уж я никогда не видала после. Полный месяц стоял над домом за нами, так что его не видно было, и половина тени крыши, столбов и полотна террасы наискоски en raccourci лежала на песчаной дорожке и газонном круге. Остальное всё было светло и облито серебром росы и месячного света. Широкая цветочная дорожка, по которой с одного края косо ложились тени георгин и подпорок, вся светлая и холодная, блестя неровным щебнем, уходила в тумане и в даль. Из-за дерев виднелась светлая крыша оранжереи, и из-под оврага поднимался растущий туман. Уже несколько оголенные кусты сирени все до сучьев были светлы. Все увлаженные росой цветы можно было отличать один от другого. В аллеях тень и свет сливались так, что аллеи казались не деревьями и дорожками, а прозрачными, колыхающимися и дрожащими домами. Направо в тени дома всё было черно, безразлично и страшно. Но зато еще светлее выходила из этого мрака причудливо-раскидистая макушка тополя, которая почему-то странно остановилась тут недалеко от дома, наверху в ярком свете, а не улетела куда-то, туда далеко, в уходящее синеватое небо.

— Пойдемте ходить, — сказала я.

Катя согласилась, но сказала, чтоб я надела калоши.

— Не надо, Катя, — сказала я, — вот Сергей Михайлыч даст мне руку.

Как будто это могло помешать мне промочить ноги. Но тогда это всем нам троим было понятно и ничуть не странно. Он никогда не подавал мне руки, но теперь я сама взяла ее, и он не нашел этого странным. Мы втроем сошли с террасы. Весь этот мир, это небо, этот сад, этот воздух были не те, которые я знала.

Когда я смотрела вперед по аллее, по которой мы шли, мне всё казалось, что туда дальше нельзя было идти, что там кончился мир возможного, что всё это навсегда должно быть заковано в своей красоте. Но мы подвигались, и волшебная стена красоты раздвигалась, впускала нас, и там тоже, казалось, был наш знакомый сад, деревья,