Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

строфа стихотворения «Едва усилием минутным…»; подчеркнуты две последние строчки в шестой строфе «И не дано ничтожной пыли / Дышать божественным огнем»; подчеркнуты все 4 строчки последней строфы.

Слыхал ли в сумраке глубоком

Воздушной арфы легкий звон,

Как верим верою живою,

Как сердцу радостно, светло!

Когда полуночь, ненароком,

Дремавших струн встревожит сон?

То потрясающие звуки,

То замирающие вдруг…

Как бы последний ропот муки

В них, отозвавшися, потух.

Дыханье каждое Зефира

Взрывает скорбь в ее струнах.

Ты скажешь: ангельская лира

Грустит, в пыли, на небесах.

О, как тогда с земного круга

Душой к бессмертному летим!

Минувшее, как призрак друга,

Прижать к груди своей хотим.

Как бы эфирною струею

По жилам небо протекло!

Но, ах, не нам его судили;

Мы в небе скоро устаем, —

И не дано ничтожной пыли

Дышать божественным огнем.

Едва усилием минутным

Прервем на час волшебный сон,

И взором трепетным и смутным,

Привстав, окинем небосклон,

И отягченною главою,

Одним лучом ослеплены,

Вновь упадаем не к покою,

Но в утомительные сны.

Многоточие Толстого перед тремя восклицательными знаками. Что оно значит? Разочарование ли оттого, что это только проблеск? Отторжение ли каких-то отдельных смыслов стихотворения? Сомнение ли в справедливости выводов поэта? Могла быть и другая причина: на мгновение (а многоточие в этом случае — пауза перед принятием решения) в памяти возникла картина прошлого — мучительная работа над рассказом «Альберт»; тогда, отдаваясь «субъективной поэзии искренности» (выражение Толстого), молодой автор финалом произведения выразил мысль, близкую к ситуации, воссозданной Тютчевым в «Проблеске».

Однако, как бы ни выстраивалось восприятие поэтического текста, за многоточием стоят три восклицательных знака.

Тютчев создал необычайную атмосферу вокруг человека, которая буквально взрывает его душу. Глубокий сумрак и «воздушной арфы легкий звон», рождающий «потрясающие» и «замирающие» звуки, с которыми, как кажется, стихает «последний ропот муки». В каждом дыхании воздуха слышится скорбь по земной «неправильной» жизни и «ангельская лира грустит в пыли на небесах». Тогда и происходит бегство «с земного круга» страданий, душа летит навстречу бессмертию, в ней заговорила «живая вера», и повсюду восторжествовали радость и свет, будто «по жилам небо протекло». Все это длится мгновение, после которого жизнь возвращается на круги своя, вместо покоя (спокойствия души) «утомительные сны».

Толстой подчеркивает слова:

И не дано ничтожной пыли

Дышать божественным огнем.

Таков вывод Тютчева. У Толстого во время чтения этого стихотворения за плечами уже были трактаты «В чем моя вера?», «О жизни». Он понимал, что внутренний взрыв не всегда заканчивается ничем, и потому его многие герои проходят через рождение духом, и оно становится для них началом большой работы души. В то же время он понимал, что, хотя зачатки духовной жизни есть у каждого человека, не всем суждено пройти через проблеск души, не всем дано ощутить тягу к бессмертию.

Трагичен финал стихотворения. (Толстой отчеркивает предпоследнюю строфу, подчеркивает каждую строчку в последней строфе).

«Усилием минутным», временным пробуждением от тяжелого сна Разума не воскресить души. Так думал Тютчев и так думал Толстой. Отсюда в последней строфе — смутный взор, отягченная голова, ослепленность одним лучом — признаки одурманенного сознания. Жизнь возвращается к «утомительным снам». В ряде своих произведений о такой жизни повествует и Лев Толстой (см. ниже фрагмент рассказа «Альберт»).

Однако общий пафос творчества Толстого находится вне тютчевской концепции «проблеска» (краткого по времени пробуждения). В жизни многих героев Толстого происходят «проблески» самосознания, они рано или поздно приводят героя к «рождению духом», после которого начинается большая работа души. Об этих проблесках и рождении духом Л. Н. Толстой писал в письме к М. О. Меньшикову в связи с тем, что ряд читателей неправильно, как казалось Толстому, интерпретировали сущность образа Никиты — работника в повести «Хозяин и работник» (1895).

Л. Н. ТОЛСТОЙ. ИЗ РАССКАЗА «АЛЬБЕРТ»

«…он перестал играть и, стараясь не двигаться, поднял руки и глаза к небу. Он чувствовал себя прекрасным и счастливым. Несмотря на то, что в зале никого не было, Альберт выпрямил грудь и, гордо подняв голову, стоял на возвышеньи так, чтобы все могли его видеть. Вдруг чья-то рука слегка дотронулась до его плеча; он обернулся и в полусвете увидал женщину. Она печально смотрела на него и отрицательно покачала головой. Он тотчас же понял, что то, что он делал, было дурно, и ему стало стыдно за себя. „Куда же?“ — спросил он ее. Она еще раз долго, пристально посмотрела на него и печально наклонила голову. Она была та, совершенно та, которую он любил, и одежда ее была та же, на полной белой шее была нитка жемчугу, и прелестные руки были обнажены выше локтя. Она взяла его за руку и повела вон из залы. „Выход с той стороны“, — сказал Альберт; но она, не отвечая, улыбнулась и вывела его из залы. На пороге залы Альберт увидал луну и воду. Но вода не была внизу, как обыкновенно бывает, а луна не была наверху: белый круг в одном месте, как обыкновенно бывает. Луна и вода были вместе и везде — и наверху, и внизу, и сбоку, и вокруг их обоих. Альберт вместе с нею бросился в луну и воду и понял, что теперь можно ему обнять ту, которую он любил больше всего на свете; он обнял ее и почувствовал невыносимое счастье. „Уж не во сне ли это?“ — спросил он себя. Но нет! это была действительность, это было больше, чем действительность: это было действительность и воспоминание. Он чувствовал, что то невыразимое счастье, которым он наслаждался в настоящую минуту, прошло и никогда не воротится. „О чем же я плачу?“ — спросил он у нее. Она молча, печально посмотрела на него. Альберт понял, что она хотела сказать этим. „Да как же, когда я жив“, — проговорил он. Она, не отвечая, неподвижно смотрела вперед. „Это ужасно! Как растолковать ей, что я жив“, — с ужасом подумал он. „Боже мой! да я жив, поймите меня“, — шептал он.

„Он лучший и счастливейший“, — говорил голос. Но что-то всё сильнее и сильнее давило Альберта. Было ли то луна и вода, ее объятия или слезы, — он не знал, но чувствовал, что