Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

мой сон.

Болезненно-яркий, волшебно-немой,

Он веял легко над гремящею тьмой,

В лучах огневицы развил он

свой мир,

Земля зеленела, светился эфир…

Сквозь грезы, как дикий

волшебника вой,

Лишь слышался грохот

пучины морской,

И в тихую область видений и снов

Врывалися тени ревущих валов…

(выделено мною. — В.Р.)

Романтическое двоемирие, но это не то ходульное противопоставление мира внутреннего миру внешнему, к чему обычно склонялись романтики, а это единство различий, при полной их определенности, контрастности, смысловой конфликтности; они не просто дополняют друг друга, а являют собой части целого.

Две беспредельности, каждая из которых примечательна сама по себе, проникают друг в друга, образуя одно пространство, в котором над хаосом звуков носится сон, он веет «легко над гремящею тьмой». Стремясь передать слиянность двух беспредельностей, Тютчев использует двусоставные эпитеты, они разные по смыслу, но объединенные дефисом, передают сопряжение смыслов: сон «болезненно-яркий», «волшебно-немой». Именно эта его особенность порождает почти мистическую реальность: стирается грань между осознанным и бессознательным. Тогда «в лучах огневицы» (Берегини. — В.Р.) зеленеет земля, светится эфир и в то же время чудится «шорох несметной толпы», сквозь грезы волшебника слышится «грохот пучины морской», в «тихую область видений и снов» врываются «тени ревущих валов».

В этом состоянии творческого забвения происходит, как о том писал Шеллинг, мистическое прозрение; приоткрывается завеса реальности и видятся «выси творенья», «недвижно» сияющий мир и рядом реальность — морская пучина.

Особенность тютчевского поэтического кредо — это романтизм без штампов и готовых клише. Он базируется на рационально-чувственной или чувственно-рациональной духовности, подчас интеллекте. Афанасий Фет дал прекрасное определение художественному таланту Толстого — «ум сердца». В какой-то степени это свойственно и Тютчеву, но иначе. Можно было бы поставить знак равенства между понятиями «ум» и «сердце», но при одном условии: ни одно из понятий не должно стоять на первом месте. Суть ясна, а подобрать слово, которое передало бы смысл слияния двух понятий, довольно трудно, а может быть, и невозможно.

Одна из главных особенностей художественного видения мира Тютчевым (собственно тютчевское начало в поэзии) — обнаружение в противоположностях их родства и погружение их в одно художественное пространство, в один смысловой контекст, в котором неразделимы осознанное и бессознательное, реально-земное и небесно-мистическое. Таков контекст стихотворения «Сон на море».

Композиционный принцип «сопряжение» (единство противоположностей, иногда готовых взорваться изнутри, иногда пребывающих в состоянии относительного покоя) — один из главных в художественном мире Льва Толстого. Пьер, прошедший по дорогам войны, осознавший высоты и бездны жизни, с очевидностью понял, что в действительности ничего однозначно-элементарного нет, а потому надо научиться «сопрягать» разные стороны бытийного существования человека.

ИЗ РОМАНА Л. Н. ТОЛСТОГО «ВОЙНА И МИР»

Фрагмент из III тома, III части, главы IX

«Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из-под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой-то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.

„Слава Богу, что этого нет больше, — подумал Пьер, опять закрываясь с головой. — О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны…“ — подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты — те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они — эти странные, неведомые ему доселе они ясно и резко отделялись в его мысли от всех других мыслей.

„Солдатом быть, просто солдатом! — думал Пьер, засыпая. — Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом“. И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто-то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. „Да ведь он умер? — подумал Пьер. — Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!“ С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из-за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.

Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.

„Рассветает, — подумал Пьер. — Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля“. Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто-то говорил или сам передумывал.

Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были