Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

Толстой отметил стихотворение двумя буквами «К». Одну он поставил в начале опуса, другую справа подле последней строки. Толстому-художнику были ведомы оба состояния души. Чтобы убедиться в этом, достаточно заглянуть в роман «Анна Каренина». Сначала любовь между Анной и Вронским подобна удару молнии, потом разгорается в них «угрюмый, тусклый огнь желанья», все чаще мучительная страсть является влюбленным героям во сне и наяву на фоне красного огня в образе то мужика, то неведомого существа «с взлохмаченною бородой», грызущего что-то в стене, шепчущего непонятные на французском языке слова… «надо ковать железо, толочь его, мять».

Красота — это сила необычайная. Она не только факт радости, света, но и отсвет страданий, горя, темных и таинственных стихий, подчас испепеляющих душу человека.

С. 96. Полдень. 1834? К

Слева отчеркнуты две последние строчки стихотворения.

Лениво дышит полдень мглистый,

Лениво катится река,

И в тверди пламенной и чистой

Лениво тают облака.

И всю природу, как туман,

Дремота жаркая объемлет,

И сам теперь великий Пан

В пещере нимф спокойно дремлет.

Несколькими штрихами воссоздана пейзажная зарисовка полдневного зноя, но он не испепеляющий, а сам пейзаж далек от трагического восприятия. Ощущается легкость в лености дышащего мглистого полдня, катящейся реки, тающих «в тверди пламенной и чистой» облаков. Дремота жаркая завладела миром…

Далее следуют две строчки, на которые Толстой обратил особое внимание:

И сам теперь великий Пан

В пещере нимф спокойно дремлет.

Обратил на них внимание то ли потому, что образно был обозначен путь спасения от зноя, то ли потому, что «лексике естества», простоте описания не очень были созвучны античные образы Пана и нимф, то ли потому, что усмотрел в этих строчках лукавство иронии, некую поэтическую игру с читателем. Здесь каждый волен думать по-своему. Могут быть и другие объяснения.

Красота — это искусство передать в нескольких строчках сиюминутное состояние души.

Это импрессионистическое начало сродни было и Толстому. Может, потому он и не счел необходимыми строки о Пане и нимфах. Они ослабляли момент «сиюминутного» ощущения, а оно представлялось Толстому значимым само по себе.

По мере дальнейшего чтения восторг от красоты поэтических произведений Тютчева в Толстом только усиливался.

Рядом с буквой «К» появился восклицательный знак, иногда он ставил два восклицательных знака, при других буквах знаков восторга было три и более.

Но часто и такого рода обозначений Толстому было недостаточно, и тогда он отчеркивал, как правило, слева весь текст, указывая тем самым, что произведение принимается им в его полноте и целостности. Оно целиком волнует его душу.

К.!

С. 160. «Не остывшая от зною…». 1850. К.!

Слева отчеркнуто все стихотворение.

«Лев Николаевич припомнил некоторые стихотворения Тютчева (между прочим, „Не остывшая от зною“), которого он чрезвычайно высоко ценит»[115].

Не остывшая от зною,

Ночь июльская блистала,

И над тусклою землею

Небо, полное грозою,

Все в зарницах трепетало…

Словно тяжкие ресницы

Разверзалися порою,

И сквозь беглые зарницы

Чьи-то грозные зеницы

Загорались над землею…

(выделено мною. — В.Р.)

Контрасты первой строфы (зной — гроза, блистающая ночь — тусклая земля, полная гроза — трепещущие зарницы) необычны, но, оказавшись в контексте единой строфы, они образовали сопряжение разных стихий бытия, явили собой целостную картину ночного действа: от зноя к грозе и зарницам.

Суть второй строфы вытекает из предыдущего содержания, и она поднимает читателя на другой уровень мировосприятия: через смысловую близость тропов: «тяжкие ресницы», «беглые зарницы», «грозные зеницы» — невольно ощущается Всевидящее око.

Красота — это очеловечивание природы, взаимопроникновение двух субстанций, их метафорическая связанность, но это не психологический параллелизм, а единство различий, их слиянность.

У Тютчева, как и у Толстого, слияние двух миров — человека и природы — происходит всегда во имя большой идеи, вещей проблемы. Не просто пейзаж, а пейзаж, воссозданный в контексте насущных вопросов жизни.

Так и в стихотворении «Не остывшая от зноя…» в описание грозовой ночи врываются знаки иных миров, рождаемые огненными всполохами в небе и над землей.

С. 176. «Как весел грохот летних бурь…». 1851. К.!

Слева отчеркнуто все стихотворение

Как весел грохот летних бурь,

Когда, взметая прах летучий,

Гроза, нахлынувшая тучей,

Смутит небесную лазурь,

И опрометчиво-безумно

Вдруг на дубраву набежит, —

И вся дубрава задрожит

Широколиственно и шумно!

Как под незримою пятой,

Лесные гнутся исполины;

Тревожно ропщут их вершины,

Как совещаясь меж собой, —

И сквозь внезапную тревогу

Немолчно слышен птичий свист,

И кой-где первый желтый лист,

Крутясь, слетает на дорогу.

Интересно проследить (и читатель это может сделать самостоятельно!), как поэтическая вязь этого прекрасного стихотворения ведет читателя от «грохота летних бурь» к первому желтому листу, слетающему на дорогу и едва напоминающему о предстоящей осени («и кой где»).

Красота — это создание полнокровной картины жизни природы через ювелирно отобранные детали. Всё стихотворение подобно виртуозно сотканному кружеву. Однако и здесь описание переходящих одно в другое явлений природы динамически активно. События по цепочке разворачиваются во времени и пространстве, напоминая о сиюминутном и вечном. На глазах у читателя совершается живое действо — от летних бурь до слетающего на дорогу желтого листа.

С. 187. Плавание. 1852. К.!

Справа отчеркнута вторая строфа

По равнине вод лазурной

Шли мы верною стезей;

Огнедышащий и бурный

Уносил нас змей морской.

С неба звезды нам светили,

Снизу искрилась волна,

И метелью влажной пыли

Обдавала нас она.

Мы на палубе сидели…

Многих сон одолевал…

Все звучней колеса пели,

Разгребая шумный вал.

Приутих наш круг веселый,

Женский говор, женский шум…

Подпирает локоть белый

Много милых, сонных дум…

Сны играют на просторе

Под магической луной,

И баюкает их море

Тихоструйною волной.

Толстой выделил вторую строфу не случайно. Думается, не только светящиеся звезды и искрящаяся волна вызвали в нем восторг и чувство Красоты, но и мастерство поэта воедино связать несоединимое.

Кто, совершая морское путешествие, не испытывал на себе легких брызг