Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

Для него всё это произошло в одно мгновение, и значение этого мгновения уже не изменялось. Для присутствующих же агония его продолжалась еще два часа. В груди его клокотало что-то; изможденное тело его вздрагивало. Потом реже и реже стало клокотанье и хрипенье.

— Кончено! — сказал кто-то над ним.

Он услыхал эти слова и повторил их в своей душе. „Кончена смерть, — сказал он себе. — Ее нет больше“.

Он втянул в себя воздух, остановился на половине вздоха, потянулся и умер» (26, 113).

«И, не томясь, не мучась доле,

Я просиял бы — и погас» (46)

Важен и другой аспект стихотворения «Как над горячею золой…» — онтологический. Он связан с муками, через которые проходит духовное развитие человека. Здесь, как и в «Смерти Ивана Ильича», трагически воссоздана психология человека, ищущего смысла жизни и стоящего на пороге неведомого, стучащегося в дверь закрытого со всех сторон квадрата — «вещи в себе». Невольно вспоминается квадратная комната с красными занавесками, в которой Толстой пережил «арзамасский ужас» смерти.

А. Фет в 1860-х гг.

Интересно здесь сопоставление мотивов творчества Тютчева и Толстого с поэтически-философскими откровениями Афанасия Фета.

В письмах к Толстому Фет часто знакомил друга с только что написанными произведениями. Так, в начале 1879 г. в течение месяца он присылает три стихотворения — три поэтических шедевра: «Смерть», «Никогда» и «Далекий друг, пойми мои рыданья…». В первых двух прозвучал во всю мощь космический пессимизм атеиста Фета.

В первом стихотворении мир — это торжество смерти.

«Но если жизнь — базар крикливый Бога,

То только смерть — Его бессмертный храм»[108].

Человек изначально пребывает в ловушке у смерти, не способен в себе и вне себя отыскать опоры для бессмертия:

Бежать? Куда? Где правда, где ошибка?

Опора где, чтоб руки к ней простерть?

Что ни расцвет живой, что ни улыбка, —

Уже под ними торжествует смерть.

В «Никогда» предсказывается неизбежность вселенских катастроф. «Земля давно остыла и вымерла», «ни зимних птиц, ни мошек на снегу», «мертвый лес торчит». Воскресший из гроба человек, обреченный на одиночество и страдание, отказывается от бессмертия:

«Куда идти, где некого обнять,

Там, где в пространстве затерялось время?

Вернись же, смерть, поторопись принять

Последней жизни роковое бремя.

А ты, застывший труп земли, лети,

Неся мой труп по вечному пути!»[109]

В поэтическом экстазе угадываются формулы бытия, ставшие популярными в ХХ веке: «там, где в пространстве затерялось время», мысль об исчезновении жизни на Земле и самой Земли.

Прочитав оба стихотворения, Толстой писал Фету в начале февраля 1879 г.:

«Стихотворенье последнее („Никогда“. — В.Р.) мне не так понравилось, как предшествующее („Смерть“. — В.Р.), и по форме (не так круто, как то), и по содержанию, с которым я не согласен, как можно быть несогласным с таким невозможным представлением. […] Но вопрос духовный поставлен прекрасно. И я отвечаю на него иначе, чем вы. — Я бы не захотел опять в могилу. Для меня и с уничтожением всякой жизни, кроме меня, всё еще не кончено. Для меня остаются еще мои отношения к Богу, т. е. отношения к той силе, которая меня произвела, меня тянула к себе и меня уничтожит или видоизменит» (62, 469).

1879 год — переломный для писателя. Только что вышедший в свет роман «Анна Каренина» упрочил его значение как великого писателя современности, а он не только не наслаждался славой, но стыдился своих произведений. В них, как ему казалось, не было главного: ответа на вопрос о смысле жизни. Проблема эта всегда присутствовала в произведениях писателя, но суть ее сводилась к описанию поиска героями смысла, в которых было больше вопросов, чем ответов. Проблема повисла в воздухе, а арзамасский ужас смерти, пережитый им в 1869 г., все чаще напоминал о себе. Чуть ранее, чем Иван Ильич, герой незавершенного произведения «Записки сумасшедшего» испытал «ужас за свою погибающую жизнь». Один на один он провел ночь с мыслями о смерти в замкнутом пространстве «квадратной комнаты»:

«Надо заснуть. Я лег было. Но только что улегся, вдруг вскочил от ужаса. И тоска, и тоска, такая же духовная тоска, какая бывает перед рвотой, только духовная. Жутко, страшно, кажется, что смерти страшно, а вспомнишь, подумаешь о жизни, то умирающей жизни страшно. Как-то жизнь и смерть сливались в одно. Что-то раздирало мою душу на части и не могло разодрать. Еще раз прошел посмотрел на спящих, еще раз попытался заснуть, всё тот же ужас красный, белый, квадратный» (26, 470).

Вокруг черных и красных квадратов возникнет немало споров в среде художников и философов ХХ века. Продолжаются они и сегодня…

Фет рассудочно оценил ситуацию мировой катастрофы. Толстой, читая его стихи на рубеже 1870–80-х годов, согласился с концепцией смерти, но даже в это, полное сомнениями время, не мог принять торжества материи над духом. Для него, вне всякого сомнения, более значимым было его «отношение к Богу».

Третье стихотворение «Далекий друг, пойми мои рыданья…» привело Толстого в восторг, и он писал 15–16 февраля 1879 г.:

«Я все хвораю, дорогой Афанасий Афанасьич, и от этого не отвечал вам тотчас же на ваше письмо с превосходным стихотворением. Это вполне прекрасно. Коли оно когда-нибудь разобьется и засыпется развалинами, и найдут только отломанный кусочек: в нем слишком много слез[110], то и этот кусочек поставят в музей и по нем будут учиться» (62, 472–473).

Примечательна последняя строфа этого стихотворения:

Не жизни жаль с томительным дыханьем,

Что жизнь и смерть? А жаль того огня,

Что просиял над целым мирозданьем,

И в ночь идёт, и плачет, уходя.[111]

Вслед за Тютчевым Фет передает состояние души, жаждущей вырваться из власти обыденности и обстоятельств, просиять огнем над мирозданьем и уйти в ночь. Расставание с жизнью у Фета сопряжено с плачем, и по-человечески это понятно. Иное у Тютчева: просиять и погаснуть после страданий и мук, сам переход в неизвестность по-спартански спокойный.

У Толстого в «Смерти Ивана Ильича» герою ведомы оба состояния души. Он постепенно преодолевает «фетовский пессимизм». Не сразу ему удается возвыситься над властью обстоятельств, обрести самобытность в мыслях и поступках,