Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

Я лет 25 тому назад поверил этому талантливому пачкуну Шопенгауеру (на днях прочел его биографию русскую и прочел Критику спекулятивного разума, которая есть не что иное, как введение полемическое с Юмом к изложению его основных взглядов в Критике практического разума) и так и поверил, что старик заврался, и что центр тяжести его — отрицание. Я и жил 20 лет в таком убеждении, и никогда ничто не навело меня на мысль заглянуть в самую книгу. Ведь такое отношение к Канту всё равно, что принять леса вокруг здания за здание. Моя ли это личная ошибка или общая? Мне кажется, что есть тут общая ошибка. Я нарочно посмотрел историю философии Вебера, которая у меня случилась, и увидал, что Г. Вебер не одобряет того основного положения, к которому пришел Кант, что наша свобода, определяемая нравственными законами, и есть вещь сама в себе (т. е. сама жизнь), и видит в нем только повод для элукубраций Фихте, Шелинга и Гегеля и всю заслугу видит в Критике чистого разума, т. е. не видит совсем храма, который построен на расчищенном месте, а видит только расчищенное место, весьма удобное для гимнастических упражнений. Грот, доктор философии, пишет реферат о свободе воли, цитирует каких-то Рибо и др., определения которых представляют турнир бессмыслиц и противоречий, и Кантовское определение игнорируется, и мы слушаем и толкуем, открывая открытую Америку» (64, 105–108).

«Критика практического разума», безусловно, стала доминировать в сознании Толстого, отодвинув на второй план «Критику чистого разума», которую писатель читал на французском языке. Однако онтологические идеи Канта были восприняты Толстым всерьез и навсегда. Он разделял идею Канта об априорности форм времени и пространства. Столь же близка была ему мысль об относительности познания. Воссоздавая талантливо в художественном мире процессы сознания и подсознания, Толстой понимал, что это только подступы к тайне человеческой души. Да и атрибут внешнего мира — явление со многими неизвестными, «вещь в себе».

Содержание одного из ранних стихотворений Тютчева «С поляны коршун поднялся…» (1820–30-е гг.) может быть интерпретировано по-разному: от грусти, навеваемой мыслями о невозможности, подобно птице, подняться ввысь, «распластать свои» «два мощных, два живых крыла», до иронического признания невсесильности человека, считающего себя властелином земли, но не являющегося таковым. И возможности ограничены, и амбиции несостоятельны.

Толстой целиком слева отчеркнул всё стихотворение (подобного рода отчеркивания в текстах стихотворений Тютчева будут обозначаться курсивом. — В.Р.) и подчеркиванием (сделанные Толстым подчеркивания слов и строчек в поэтических текстах Тютчева тоже будут обозначены подчеркиванием — В.Р.) особо выделил последнюю его строчку: «Я, царь земли, прирос к земли!» и слева вверху написал букву «Г».

С поляны коршун поднялся,

Высоко к небу он взвился;

Все выше, дале вьется он

И вот ушел за небосклон.

Природа-мать ему дала

Два мощных, два живых крыла;

А я, здесь в поте и в пыли,

Я, царь земли, прирос к земли!..

(с. 8)[107]

Думается, обе трактовки в одинаковой степени были близки Толстому.

В молодости, несмотря на одержимость тщеславием, в рассказе «Люцерн» он сравнил человека с жалким червяком в «бесконечном океане добра и зла».

Спустя десятилетие в великом романе о событиях 1812 г. он воссоздал две формы жизни войны и мира, отдав предпочтение последней. Силы добра и любви, стремление человека жить в согласии с людьми, Природой, Космосом, Богом неизмеримо сильнее сил зла и насилия, хаоса и разрухи.

В конце же 1880-х годов, после духовного преображения, Толстой, приняв сторону «трудящегося народа», пришел к пониманию ужаса гордыни, сказавшейся в непомерно высокомерном отношении человека не только к окружающей его природе, но и к мирозданию в целом. Природа, как и мир, мол-де, мастерская, а не храм, и человек в ней работник, способный познать ее и подчинить своей воле. Но так ли это? Толстой вслед за Тютчевым, который написал выше процитированное стихотворение, когда Льву было чуть больше двух лет, спустя 18 лет после смерти поэта признал его правоту: не человек, как бы ему ни казалось, властен над миром, а мир держит его в тисках предопределенности.

В стихотворении «Как над горячею золой…» (Г) Толстой увидел глубину в постановке проблемы смысла жизни.

С. 46. «Как над горячею золою…» (1827–1830?) Г.

Ф. И. Тютчев. Портрет работы неизвестного художника. <1825 г.>

Как над горячею золой

Дымится свиток и сгорает,

И огнь, сокрытый и глухой,

Слова и строки пожирает, —

Так грустно тлится жизнь моя —

И с каждым днем уходит дымом —

Так постепенно гасну я

В однообразье нестерпимом.

О небо, если бы хоть раз

Сей пламень развился по воле,

И, не томясь, не мучась доле,

Я просиял бы — и погас.

Мчащиеся «дымом» дни, нестерпимо однообразная, грустно тлеющая жизнь человека, а рядом с этим внутреннее сопротивление сокрытому и глухому огню, пожирающему «слова и строки», мечта о пламенной воле, дающей силы для того, чтобы просиять в мироздании хотя бы одним вздохом, одним жестом. Пусть это будет только миг, но он может стать оправданием прихода на эту землю.

Конечно, Толстой не мог пройти мимо этого стихотворения. Двумя-тремя годами раньше, в 1886 г., он описал это состояние души в «Смерти Ивана Ильича». Умирающий в тоске, в муках не только от физической, но и душевной боли, он понимает, что жизнь прошла мимо, дни и годы ее волочились нудно и однообразно, и теперь, умирая, он видит, как «дымится свиток» жизни и сгорает. Но перед смертью происходит преображение души. Она вырвалась из оков посредственного и бессмысленного существования, в ней появился ключ «живой жизни». Здесь неважна конкретика, здесь значимо другое: сознание того, что жизнь была «не то». Перед последним вздохом просияла душа от сознания того, что вышла из тьмы к свету.

«Он искал своего прежнего привычного страха смерти и не находил его. Где она? Какая смерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было.

Вместо смерти был свет.

— Так вот что! — вдруг вслух проговорил он. — Какая