Кавказ. Выпуск XXVI. Сказания горских народов - Евгений Захарович Баранов

И действительно, монах отложил перо и перевел свой задумчивый мудрый взор на пришельца.

— Чего ты хочешь, дерзкий? — тихо спросил он.

— Хочу знать дорогу! Хочу выбраться из этой проклятой трущобы! — с гневом отвечал царевич. Старец вздохнул:

— Праздное любопытство! О, суетный ум человеческий… Разве не знаешь ты, о юноша, что куда бы ты ни пошел, все равно будешь идти стезей, предуказанной свыше?

Слова монаха поразили молодого царевича. Вспомнил он ночные приключения и хотел было согласиться с монахом, но присущее ему упрямство воспротивилось этому.

Сказал:

— Думай себе, старик, что хочешь. А я прошу лишь одного, покажи мне дорогу, выводящую из леса.

— Все… все дороги (мечтательно произнес отшельник) сливаются в дорогу нашей судьбы. Хочешь ли, иди направо, хочешь — налево. Все равно придешь ты к тому, что ожидает тебя впереди и что записано в Книге Судеб. Итак, оставь меня в покое и удались.

Уверенность монаха в своей правоте поразила царевича. Он вдруг понял, что монах знает больше, чем говорит. И стал умолять его рассказать об ожидавшей его судьбе. Улыбнулся старец. Перевернул несколько страниц книги, покачал головой.

— О, самонадеянная юность… Знай, что здесь (указал перстом на строки) написано: царевичу Левану, горячесердому, заблудиться на охоте, повстречать пустынножителя, нарушить его спокойствие, потом найти свою суженую, которою будет дочь бедного пастуха, страдающая отвратительной, гнусной болезнью, жениться на ней. И быть ему, Левану, счастливым в браке оном.

Задрожали Левановы руки. Не будь пистолет разряженный — кто знает? — не пролилась бы кровь оскорбителя?

В чувствах своих не знал царевич ни меры, ни удержу… Он бросился бежать от кельи и бежал так долго, покуда изнеможение не подкосило его. Упал. Кругом стояла сказочная тишина. Ни откуда не доносилось ни звука.

— О! — простонал Леван.

Даже эхо не ответило ему. Неподалеку рос малиновый куст. Царевич приблизился к нему и стал есть так же много и жадно, как едят малину медведи.

Опять наступил вечер. Грустно опустив голову, юноша шел лесом. Он не знал, чего ему желать. Слова монаха угнетали его душу. Когда вдалеке показался огонек, никакое волнение не отозвалось в ней.

Медленным шагом подошел царевич к костру. Навстречу залаяли псы.

Какой-то оборванец поднялся, сделал шаг и замер увидев богатый наряд азнаура[42], а может быть, даже тавалы[43]. Языки пламени, трепеща, освещали золото царственной одежды прибывшего и лохмотья человека, поднявшегося от костра.

— Чем можем послужить твоей милости? — кланяясь, спросил бедняк. Он крикнул собакам, и они умолкли.

— Дай мне какой-нибудь ночлег, — вяло проговорил Леван. Сознание, что он связан предначертанием судьбы, не покидало его, был он печален.

— Боже мой! — горестно воскликнул бедняк, — как же мне угодить высокорожденному? Положить тебя у костра, где сплю я, разделяя ложе с собаками? Невозможно! Если твоя милость не брезгает, я положу тебя в сакле[44]. Там спит только моя больная дочь.

— Больная дочь? — переспросил царевич, оживившись. — А сам ты кто?

— Убогий пастух, если угодно слышать твоей светлости…

Леван догадался, что в сакле лежит больная девушка, предназначенная ему в невесты, и решил погубить ее. Он воспрянул духом.

Не желая вызывать подозрений, он не сразу отправился спать. Посидел с пастухом, отведал его похлебки, приласкал псов. Расспросил, где он, куда надо идти, чтобы прийти в город. И только потом простился, ушел в саклю.

Ночью, убедившись, что все живое погружено в непробудный сон, царевич поднялся со своего ложа. Чувствовал, как горели его глаза. Руки его были тверды.

Леван осторожно наклонился над спящей, высоко занес руку, со всей силой ударил девушку кинжалом в живот. Громкий вопль огласил ночь. Послышался протяжный хрип, и все смолкло.

Теперь, когда она была уже мертва, он почувствовал облегчение. Грудь его вздохнула свободно. Но вдруг жгучий стыд и раскаяние охватили его…

— Что же я сделал? — в ужасе прошептал Леван (сердце его никогда не было жестоким). — Убил! За что?… Святой Георгий, покровитель Грузии! А ведь, может быть, монах ошибся?

В страхе, что его застигнут у тела убитой, юноша снял с себя драгоценные кольца, золотую цепь, оставил в сакле кисет[45] с червонцами и ушел в темноту ночи. Душа его была еще темнее. Сознавал, что никакими бриллиантами не вернуть жизнь девушке, которую он зарезал.

* * *

А утром пастух и его жена нашли свою дочь вполне счастливой и здоровой. Удар кинжалом исцелил ее, она страдала водянкой. Девушка, с волосами, как золотое море, и глазами, сияющими радостью, сидела на постели. В ее исхудалых тонких руках переливались драгоценные камни, которые она подносила к лучам солнца, бившим из окна.

Родители девушки благословляли неведомого посетителя, который принес их дочери исцеление, а дому богатство. В глубине души они верили, что то не был человек, что то был джинн[46], вознаградивший их за прошлые страдания.

Пастух теперь не был уже пастухом. Его величали почтенным горожанином. Богатство его росло ото дня ко дню.

Его красавица-дочь вызывала всеобщее изумление и похвалу. Поэты сочиняли ей стихи, рыцари-азнауры мечтали служить ей, но она ни на кого не поднимала взоров своих. В душе ее жил образ таинственного ночного гостя-исцелителя. Девушка не верила, что удар ножом, спасший ее, мог причинить бестелесный джинн.

Однажды девушка, при выходе из храма, когда все расступались перед ее красой, повстречала юношу. Был он светел лицом, подобно молодому месяцу, и осанка его была величественна. Впервые в жизни дрогнули ресницы ее, краска прелестной стыдливости залила щеки.

Юноша преследовал ее до ступеней отчего дома. Дождался, когда она обернулась к нему, и обратился к ней со словами:

— Скажи мне, девушка, чья ты?

Твои глаза напоминают ежевику;

Лоб твой походит на луну,

Которая появилась среди ночи.

Лицо твое подобно утреннему солнцу,

А стан — тростнику, растущему при море…

Спутницы девушки обступили ее, увели в дом. А светлолицый юноша, царевич Леван, удалился, неся в сердце своем великую любовь, которая была то легка, как орлиные крылья, то тяжелее горы, называемой Мкинвари[47].

Леван пал на колени перед своим царственным отцом, умоляя его о разрешении жениться. Пылкий юноша уверял, что лишит себя жизни, если ему запретят соединиться с возлюбленной. Милостивый царь согласился на выбор сына, благословил молодых.

Все царство радовалось на пышной свадьбе Левана и Натико, так звали молодую. Царевич был счастлив, и каждый, видевший его счастье, радовался в сердце