Бабий Яр. Реалии - Павел Маркович Полян

Киеве, но все дальнейшие исполнения были строго запрещены. Клебанова сняли с должности председателя Харьковской организации Союза композиторов СССР, а в 1948-1949 годах уже вовсю клеймили «формалистом», «буржуазным националистом» и «космополитом».

Особенно усердствовал на съезде Союза композиторов Украины в марте 1949 года Валериан Довженко, член правления:

Имеются серьезные ошибки и в творчестве некоторых композиторов. Так, например: композитор Д. Клебанов написал проникнутую духом буржуазного национализма и космополитизма симфонию, которую он построил на старо-еврейских религиозных песнях. Ритуальные обряды древней Палестины, «Плач Израиля», синагогальные интонации — вот источники, которые вдохновили Клебанова на создание этой антипатриотической симфонии.

За Клебанова вступились тогда поэт Андрей Малышко и дирижер Натан Рахлин, но получили отповедь от В. Довженко:

Тов. Малышко говорит о симфонии Д. Клебанова «Бабий Яр», в которой композитор клевещет на русский и украинский народ. В этой симфонии, наполненной библейскими мотивами и проникнутой трагической обреченностью, Клебанов забывает о дружбе и братстве советских народов и проводит идею полного одиночества замученных немцами в Бабьем Яре советских людей.

В третий раз клебановская симфония была исполнена только в 1990 году

(29 сентября) — спустя 45 лет после своего написания и спустя три года после смерти автора! Это исполнение состоялось в киевском Доме политпросвещения в рамках программы памятования 49-й годовщины трагедии Бабьего Яра[593].

С судьбой композитора Клебанова рифмуется судьба художника Овчинникова. Последний участвовал в первой послевоенной выставке украинских художников в Музее русского искусства в Киеве в мае (?) 1944 года. Там он был представлен графическим триптихом «Бабий Яр. Дорога обреченных». Слева направо — это картины «29 сентября», «Дорога обреченных» и «Бабий Яр». Ночью, накануне открытия выставки, неизвестные (sic!) порезали ножом центральное полотно («Дорога обреченных»). Его тогда наспех заклеили, но антисемит старался не впустую: с выставки по приказу ЦК убрали весь триптих!

Но само произведение люди все равно запомнили. В том числе и коллеги-художники. В мае 1949 года на расширенном VI пленуме Союза советских художников Украины Овчинников удостоился обвинений в «космополитизме», «буржуазном национализме», «антипатриотизме», а еще — но это отдельно и как бы по профессии — в «бойчукизме». Подоплека такая же, как и у Клебанова, — отрицание Холокоста по-советски:

В основу этого формалистического произведения положена фальшивая идея о том, что якобы жертвами германского фашизма стало только еврейское население, а не вообще советские люди...[594]

Ближе к 1970-м годам Овчинников создал новый триптих — из двух новых картин — «Оккупанты в Киеве» и «За час до расстрела» — и одной старой — «Дорога обреченных»[595]. В 1974 году в Музее западного и восточного искусства в Киеве, директором которого он долго работал, состоялась долгожданная персональная выставка Овчинникова. Но художник не дождался ее: он умер за 9 дней до вернисажа!

Еще в 1942 году Адольф Иосифович Страхов-Браславский (1896— 1979), художник-плакатист (автор плаката «Смерть фашизму», 1941), создал своеобразный скульптурный триптих — памятник «Бунт XX столетия», барельеф «Гонят в неволю» и горельеф «Ров смерти». Все они были представлены на художественной выставке в Киеве в 1944 году[596], причем композиция горельефа воспринимались зрителем как сюжетика не просто трагическая, но и определенно еврейская. Еврейскими были и фигура молодой матери, из рук которой немец вырывает младенца, чтобы бросить в яму с расстрелянными, и мальчик, быть может, уже мертвый, беспомощно повисший на руках другого немца, который волочит его к тому же рву, и старцы с длинными бородами пророков[597].

Рижский художник Йосиф Кузьковский (1902-1970) свою картину «Бабий Яр. Последний путь» начал писать в 1944 году в Ташкенте, а закончил — в 1948 году в Риге[598]. На выставки картину не допускали, так что увидеть ее можно было только у художника дома, но таких посетителей, в том числе и иностранцев, было немало. В 1969 году Кузьковский эмигрировал в Израиль, где в 1970 году умер; картину же у него приобрел Кнессет — она установлена в одном из его залов[599].

Как видим, рефлексия Бабьего Яра различных жанров искусства в сталинское время, особенно в поэзии, была достаточно сильной, но лишь малая ее часть смогла преодолеть заслоны государственного антисемитизма и выбраться на поверхность — к читателю, слушателю или зрителю. В отстающих был кинематограф, не оставивший никакого следа, кроме документальных съемок в самом Бабьем Яру после освобождения Киева или же съемок художественных картин на другие темы в овраге как на съемочной площадке (А. Довженко, М. Донской).

1946-1952. Гроссман, Павлова, Эренбург

С прозой о Бабьем Яре все было еще хуже. В интерлюдию 1945-1946 годов над ней в СССР реально работал один лишь Василий Семенович Гроссман (1905-1964), очерки которого — «Украина без евреев» (1943) и «Треблинский ад» (1944) — одни из первых и самых сильных опубликованных тогда текстов о Холокосте.

Сам Киев всплывает в его эпической дилогии «За правое дело» («Сталинград») и «Жизнь и судьба». Мать самого Гроссмана погибла при ликвидации бердичевского гетто, как и мать Виктора Штрума — одного из протагонистов автора в дилогии. В неопубликованной части романа «За правое дело» («Сталинград»), работа над которым началась в 1946 году, есть гениальное описание оставления Киева Красной армией и — одновременно, словно взгляд в зеркало заднего вида, — проступают контуры и надвигающейся армады вермахта, и шеренги киевских евреев, идущих к Бабьему Яру:

Водитель остановил машину у въезда в город, и Крылов пошел пешком. Он прошел мимо глубокого и длинного оврага с глинистыми осыпями и невольно остановился, восхищаясь тишиной и прелестью раннего утра. Вдоль оврага росли деревья, желтые листья устилали землю, и раннее солнце освещало осеннюю листву росших по склонам деревьев. Воздух в это утро был прохладный и необычайно легкий. Кричали птицы, но тишина в мире была так глубока и хороша, что крик птиц не нарушал ее, он только рябил глубокую и ясную поверхность прозрачной тишины.

Мир: земля и небо, замерли, радуясь своей красоте. Солнце прожгло сумрак оврага и склоны его казались отлитыми из веселой, молодой меди. Этот сумрак и свет, тишина и крик птиц, тепло солнца и прохлада воздуха создавали ощущение волшебства — вот, казалось, из оврага тихой поступью выйдут добрые тихие старики с посохами...

...Когда он спускался по Прорезной к Крещатику, ему показалось, что он попал в ад.

Войска покидали столицу Украины... Медленно двигались, во всю ширину Крещатика, пехота, обозы, кавалерия, пушки... Казалось, армия поражена немотой — люди шли, опустив головы, не оглядываясь по сторонам.

...И вся бесконечная пестрота и разнообразие оружия,