Бабий Яр. Реалии - Павел Маркович Полян

знаков различия, военной формы, все различие лиц и возраста идущих было стерто одним общим выражением тяжкой и угрюмой тоски; оно было в глазах, в шаркающей поступи солдат, в склоненных головах командиров, в печальных знаменах, одетых зелеными чехлами, в медленном и унылом шаге лошадей, в приглушенном рокотании моторов, в тарахтении колес, подобном похоронной дроби барабанов...

...Ужасна была огромность уходившей армии, ужасна потому, что она рождала страх перед той силой, которая в этот час была огромней и сильней, торжествовала по всей Европе, стремилась без удержу на восток.

Ужасно было молчание идущих. Но еще ужасней были пронзительные вопли женщин, безмолвный ужас в глазах стариков, отчаяние смерти в лицах сотен и тысяч людей, выбежавших из домов на улицу....

А войска все шли, скованные молчанием, некоторые солдаты плакали и, казалось, еще мгновение и скорбный стон пройдет над уходящими из Киева войсками.

В эти минуты все ощущали с телесной очевидностью, что каждый шаг на восток уходящих советских войск роковым образом связан с движением еще невидимых немецких колонн. Они надвигались все ближе, методично, шаг за шагом, и каждый шаг уходящих к Днепру красноармейцев приближал к Киеву дивизии Гитлера[600].

Впервые же Бабий Яр — не названный, но явно подразумеваемый, как образ беды и смерти, — вошел в ткань не только написанной, но и опубликованной прозы вскоре после конца войны. Это роман-хроника «Хрещатий Яр. Киев 1941-1943» украинской писательницы-эмигрантки Докии Гуменны (Евдокии Кузминичны Гуменной, 1904-1996), увидевшая свет предположительно в Зальцбурге в 1945 году. Печататься Гуменна начала еще в 1924 году, при советской власти, а во время оккупации она входила в Союз украинских писателей и работала в Музее-архиве переходного периода. Новелла построена на ее опыте жизни под оккупацией и полна сочувствия к жертвам и немецкой, и советской диктатур[601].

В 1951 году писались и в начале 1952 года были опубликованы первые два прозаических произведения, в которых Бабий Яр был как бы впервые окликнут — назван по имени. Одно — в США, другое — в СССР.

Эмигрантом (на этот раз русским) было написано второе печатное произведение — с Бабьим Яром уже не в подтексте, а в тексте. Я имею в виду очерк Н. Павловой «Киев, войной опаленный», опубликованный в первом и втором за 1952 год выпусках ежеквартального «Нового журнала»[602]:

Едва успели рассеяться клубы дыма над городом, как многие жители были встревожены приказом, щедро расклеенным на всех перекрестках. В нем всем евреям предлагалось немедленно явиться на сборный пункт за городом, у православного и еврейского кладбищ, захватив с собой самые ценные вещи.

Два дня тянулись толпы людей с чемоданами и узелками, два дня по Львовской ехали подводы с совсем еще библейскими стариками и старухами, которых обычно и на улицах не было видно. Прибегала прощаться толстенькая, миловидная Доня с добрыми вытаращенными глазами и картинно хорошеньким кудрявым сыном. С плачем и причитаньями собиралась в путь худенькая некрасивая Геня, измученная частыми родами. Приветливо кивала головой, прощаясь с пациентами, Елизавета Абрамовна, добросовестнейший врач, скромный и отзывчивый человек, в течение многих лет лечившая всю Лукьяновку и знавшая здесь всех от мала до велика. Одинокая, потерявшая отца где-то в подвалах Чека, она теперь покорно и спокойно шла навстречу незнакомой судьбе.

Проехали последние подводы со стариками и скарбом, прошли последние понуро бредшие люди... Обыватели смотрели на них из окон, собирались у ворот и обсуждали события. Говорили, что евреев куда-то вывозят, собирая в гетто, где они будут обособленно жить и работать.

На следующий день в наш тихий сад отчетливо доносилась несмолкаемая дробь пулеметов. Никто на нее не обращал внимания — неподалеку

за рощей и при Советах был маленький полигон, где проводилось красноармейское ученье. Очевидно, и немцы занимались тем же. Однако вечером из соседнего домика прибежала трясущаяся соседка и взволнованно проговорила:

— Евреев расстреливают... Знакомые ходили копать картошку, сами видели. Забирают у них все вещи, оставляют в одном белье и строчат, строчат без конца из пулеметов, а тела сбрасывают в Бабий Яр...

Перед глазами встал Бабий Яр, такой, каким я видела его прошлым летом. Молодые березы, орешник, крупные ромашки и колокольчики на дне оврага... Все вокруг дышало таким покоем и миром, что нелепой, неправдоподобной показалась картина, нарисованная взволнованной женщиной. Да и разве могут люди с Запада, потомки Баха и Вагнера, Канта и Гегеля, Гумбольдта и братьев Гримм, так нечеловечески расправиться с безоружными людьми, стариками, детьми? Конечно, это очередная паническая выдумка склонных ко всяким преувеличениям обывателей. Ведь как-никак свыше шестидесяти тысяч человек собралось у Бабьего Яра...

И в следующие дни стрекотали пулеметы. На улице какие-то темные личности показывали меха и драгоценности, отданные им евреями в последнюю минуту, когда у них уже не оставалось сомнения в ожидавшей их судьбе. А я все еще не хотела верить в возможность этого массового убийства. Особенно упорно ссылалась я на фразу о явке с самыми ценными вещами. Ведь тогда все происшедшее было бы не только неслыханным зверством, но и грабежом, цинически подготовленным ограблением мертвых...

Как-то, когда уже по-осеннему грустно пахло землей и сухими листьями, мы с Алешей пошли навестить дорогую могилу моей любимой подруги, похороненной на Лукьяновском кладбище. Дорога за городом тянулась вдоль стены еврейского кладбища, осененного тополями. Это была та самая трагическая дорога в Бабий Яр. Под ногами, в пыли, почти сплошным ковром валялись коричневато-серые маленькие книжечки советских паспортов, обрывки облигаций, документы. Так и оставались они там, эти последние свидетели страшного убийства, пока их не скрыл белый снежный покров.

Почти одновременно — в первых номерах «Знамени» за 1952 год вышел роман Эренбурга «Девятый вал».

Осип Наумович, боевой офицер и еврей, уроженец Киева, с Подола, после войны оказался в родном городе, где у него уже никого не осталось, и пошел в Бабий Яр — на место гибели своей матери, жены и дочери:

В хмурый дождливый день он пошел к Бабьему Яру: хотел еще раз побывать на месте, где погибли мать, Аля. Он шел по нескончаемой Лукьяновке и думал, как по этой улице шли старая Хана и маленькая Аля, которая не понимала, куда идет.

Долго еще стоял он среди белого песка Бабьего Яра, вспоминал мать, дочку, думал о судьбе Раи. Эти мысли уводили его далеко назад, приподымали...[603]

Щепоткой радости, брошенной поверх разоренной немцами его жизни, виделось Осипу то, как поднимался и хорошел родной город. Он отправился в гости к боевому товарищу, легко нашел