Блатной: Блатной. Таежный бродяга. Рыжий дьявол - Михаил Дёмин

Прощай, дорогая жена,

Прощайте, любимые дети.

Знать, горькую чашу до дна

Испить нам придется на свете.

– А ведь эта песня, братцы, про нас, – сказал внезапно Леший (он целый день пропадал где-то и только сейчас явился угрюмый, чем-то заметно удрученный). – Точно сказано! В самый цвет! Придется, ох придется испить нам горькую чашу… Чует мое сердце.

– Не ной ты, за-ради господа, – сказал, осекшись, Володя Ленин. – Ну, чего ты, в самом деле?

– Да я не ною, – отозвался Леший. – Я так говорю, вообще… Но, с другой стороны, с чего бы это нам веселиться? Тут, среди придурков, в зоне обслуги, мне один знакомый растратчик встретился. Когда-то мы чалились вместе во Владимире. Так он мне порассказал кое-что…

– Что же, например? – спросил я.

– Н-ну что… – Леший поджал губы, крепко потер ладонью череп. – Много всякого. Насчет сучни, например. Ее здесь, оказывается, навалом. В каждом управлении половина лагпунктов – сучьи.

– Быть не может, – дернулся Ленин.

– Все точно, брат, – сказал со вздохом Леший, – все точно. На Сасумане – сучня, на Коркодоне тоже. И в Маркове и в Анюйске. И по всей главной трассе… Кругом ихние кодлы!

Он зашуршал папиросами, закурил, закашлялся, поперхнувшись дымом.

– Учтите, здесь на Карпунке тоже имеются суки. Недавно, мне рассказывали, такая мясня была, ой-ой! Пятнадцать трупов за одну ночь настряпали.

– Кто ж кого? – спросил Девка.

Он помалкивал все это время, лежал с закрытыми глазами и, казалось, спал. Теперь он вдруг привстал, опираясь на локоть.

– А черт его знает, – передернул плечами Леший, – я не уточнял.

– Да и какая разница, – проговорил я уныло. – Главное в том, что колесо это докатилось сюда, на край света. Теперь спокойной жизни уж не будет.

– А ты, что ли, спокойную жизнь ищешь? – спросил Девка. Свежий розовый рот его улыбался, ресницы подрагивали, роняя на щеки пушистую тень.

– А ты, что ли, нет? – покосился на него Леший.

– А я нет, – сказал небрежно Девка. – Зачем она мне? Если б я тихую жизнь искал, я бы себе другое занятие выбрал.

– Правильно, – подхватил Ленин. – У фраеров – одна участь, у блатных – другая… Мы все тут живем как на войне! – При этих словах он коротко, остро взглянул на меня и повторил со значением: – Как на войне! Это – закон. А кто не понимает – тот не наш…

«Ну вот, опять началось, – подумал я. – Опять он, негодяй, под меня подкапывается… Когда наконец он уймется?»

В этот момент заговорил сибиряк – и как бы невольно поддержал меня:

– Как на войне – это верно, – прищурился он, – только что ж хорошего? И почему вы, братцы, думаете, что блатным тихая жизнь не нужна? Она всем нужна, а уж тем более нам! – Он протянул узловатый свой, темный палец – ткнул им Ленина в грудь. – Вот ты. Сколько времени ты уже шустришь? Когда в первый раз подзасекся?

– Да уж давно, – сказал Ленин, – в тридцать девятом.

– И где отбывал?

– В Тайшете.

– Ну, а я тяну лямку с тринадцатого. Понятно? Беломорканал строил вот этими вот руками. Понятно? Кандалакша, Медвежьегорск, Сегеж – это все мои места… Сколько у меня там корешей осталось – подумать страшно! И в Тайшетлаге тоже побывал, но до тебя еще, задолго. В тридцать третьем году, когда канал окончили, нас всех, кто жив остался, поосвобождали досрочно. А потом началась изоляция. И я по новой загремел… Вот так, брат. А ты толкуешь! Если уж кто и прожил жизнь, как на войне, – так это я. Ну а что толку? Что я видел? Только буры, карцеры, режимные зоны. Доходил на штрафной паечке, всю дорогу дерьмо хлебал. И теперь опять придется… Опять придется хлебать…

Я никогда еще не видел Лешего таким возбужденным. Он разошелся не на шутку; изрытое глубокими морщинами лицо его побагровело, взялось густыми пятнами.

– Да к тому же еще сучня… С ней, конечно, ладу не будет. Тут борьба насмерть. Или – или. Или они нас – на колбасу, или мы их – на котлеты… Середины нет.

– Вот-вот, – подхватил Ленин, – я об этом как раз и толкую.

– Что ж, ты прав. Но, черт возьми, как все это отвратно! Для молодых, для таких, как ты или Девка, для вас эта жизнь в новинку… Ну а мне она давно уже обрыдла. Я ей по горло сыт.

Наклонясь над краем нар, Леший сплюнул шумно. И затем ребром ладони провел по жилистой шее своей, по хрящеватому кадыку:

– Вот так вот сыт!

– Что-то я не пойму, – медленно сказал тогда Ленин. – Уж не думаешь ли ты завязать, отойти от нас, а?

– Завязывать мне ни к чему, – устало отмахнулся Леший. – Как теперь завяжешь, как отойдешь? – Он как-то сразу сник, увял, расслабился. – Что я могу? Только замки курочить. А переучиваться – поздно. Нет, я к своему ремеслу присужденный навечно. Каким был, таким, видать, и кончусь. Только вот хотелось бы в покое…

– И где ж ты этот покой сыскать думаешь? – спросил Девка. – Им тут, батя, и не пахнет. Тут кровью пахнет. А покой – он где? Разве только на коечке, в санчасти, да еще на том свете.

– Да-а-а, санчасть, – мечтательно протянул Леший, – затесаться бы туда. Замастырить какую-нито болезнь! Вот только какую? Самое главное, чтобы все было без промаха…

– Ну, если хочешь наверняка, – сказал из угла Ленин, – коси на сумасшедшего. Способ старый, испытанный. Сумеешь доказать, что ты псих, на свободу пойдешь. Психов актируют с ходу.

– Да, но как доказать? Как вообще это делают – с чего начинают? Эх, знать бы…

– А чего тут знать, – усмехнулся Девка. – Дело плевое, простое. Ты говорил, что всю жизнь дерьмо хлебал… И еще, мол, придется. Так?

– Ну, так.

– Вот и хлебай теперь! По-настоящему! Начни его жрать – и лады; тут уж никто не усомнится. Дело верное. Да к тому же еще – и витамины…

– Ладно, не трепись, – поморщился Леший. – Ишь, скотина, чего надумал. Сам хлебай, если нравится.

Мы долго так толковали. И потом, угомонясь, каждый ворочался на нарах и думал свое… И мысли были тягостны и томны. И темны были окна барака; за ними стлалась полярная ночь. Там, повитая мглою, на тысячи верст окрест простерлась холодная неведомая земля.

Заснул я поздно и был среди ночи разбужен истошным воплем:

– Эй, урки, сюда! Скорее!

Ошалелые, плохо соображающие спросонья, что к чему,