Доктор Вера. Анюта - Борис Николаевич Полевой

словоохотливый и боевой. Свою старенькую машину не раз выводил он в тыл врага, к партизанам, и вывез оттуда через линию фронта немало людей. Дважды летал с боевым грузом в Югославию, к тамошним партизанам, и очень гордился тем, что немцы звали эти машины, по ночам пролетавшие над ними на большой, почти недосягаемой для зенитных орудий высоте, «Титобусами». При всем том он даже представить себе не мог, как это можно зимой форсировать незамерзшую реку вплавь да еще при оружии. Он засыпал Мечетного вопросами. Тот отвечал однозначно, зато Анюта не жалела слов, рассказывала все в деталях, так что и Мечетный не без интереса слушал ее рассказы.

Из командного отсека вышел пожилой штурман.

– Командир, кончай пресс-конференцию. Закругляйся, старт дают.

Пилот ушел, взвыли моторы. Самолет, подрагивая крыльями, побежал по неровной разбомбленной полосе. Мелькнул за окном безобразный остов сгоревшего аэровокзала, земля будто опустилась вниз, и облака, обступив самолет, вовсе закрыли его.

Из пилотской кабины вышел молоденький радист. Он принес два одеяла.

– Командир приказал укрыть капитана. Наверху холодно будет.

Мечетному до этого случая не приходилось ни разу подниматься в воздух, и, когда самолет, пробивая облака, проваливался в воздушные ямы, он испытывал страх, весь сжимался, судорожно держась за алюминиевую скамеечку, а на одном таком ухабе даже вскрикнул. Вскрикнул, застыдился, но страха подавить в себе не мог.

Анюта обняла его за плечи, прижала к себе.

Но и сама она испытывала тягостное чувство, как на качелях, когда доска стремительно идет вниз: холодело в животе, комок подступал к горлу, клейкая слюна заполняла рот. Она едва успевала ее сглатывать и все-таки продолжала прижимать Мечетного и непослушными губами бормотала:

– Ничего, ничего, товарищ капитан, привыкнете, все пройдет.

Летчик снова вышел в салон. Критически осмотрел своих пассажиров – и сидящих, и лежащих на носилках.

– Ну как вы тут у меня?

– Все в порядке, товарищ командир, – ответила за всех Анюта.

– Вижу, вижу, какой порядок, – усмехнулся пилот, глядя на ее побледневшее лицо, на котором просто-таки сияли крупные зеленые теперь веснушки. Она безуспешно старалась проглотить подступавший к горлу ком.

– Мы спим, товарищ командир.

– Вижу, вижу, как ты спишь, старший сержант! – Заглянув в пилотский отсек, он принес пробирку с таблетками. – Проглоти и ему дай. В случае если не поможет, своди его в хвост – пусть там за занавеской облегчит душу. Ступай, ступай, я возле него посижу.

Анюта выполнила этот совет – «облегчила душу». А когда, осторожно пробираясь между ранеными, вернулась в салон, летчик еще сидел около Мечетного, поддерживая его за плечи.

– Ну, смена караула, – сказал он и, мягко ступая в своих собачьих унтах, скрылся за дверью.

Мечетный похрапывал. Девушка тоже ненадолго задремала, и когда наконец машина, снизившись, побежала по бетонным плитам московского аэродрома, Анюта была совершенно измотана: подламывались колени, кружилась голова. Теперь уже не она вела Мечетного, а он вел ее, крепко придерживая за талию.

Она уже не была «сопровождающим лицом», а только его глазами.

До войны Мечетный жил в своем далеком уральском городе, растянувшемся вдоль великой реки, там кончил школу, учился в институте, готовясь стать инженером-металлургом, и почти уже окончил его, но началась война. Студенты их курса имели бронь. Но он был комсомольцем и с группой комсомольцев-однокашников прервал учебу и добровольно отправился на фронт, на пополнение своей уральской дивизии, отбивавшей в те дни яростные атаки неприятеля недалеко от Москвы, в лесах под городом Калинином. Столицу их эшелон проходил ночью, и повидать ее в тот раз ему так и не привелось. А когда потом в огромной битве на подступах к Москве был сокрушен гитлеровский «Тайфун», как по разбойничьему коду захватчиков именовалась запланированная операция по захвату и уничтожению Москвы, дивизия, в которой воевал Мечетный, пошла вперед в западном направлении, и столица осталась далеко за спиной.

А теперь, когда санитарная машина везла их по улицам, он не мог видеть. Он только слушал Москву, и она входила в его сознание рыком встречных машин, звоном трамваев, шуршанием шин, бойким говором москвичей, доносившимся до него, когда машина останавливалась у светофоров. Москва врывалась под брезент запахом талого снега и бензиновой гарью. Да и не до московских красот и диковин ему было. Приближался час, когда на самой высокой медицинской инстанции в клинике знаменитого окулиста будет решаться судьба его глаз: пан или пропал.

Поэтому длинная дорога с аэродрома прошла для него незаметно.

В приемном покое снова ударил в нос тяжелый госпитальный запах. И эта привычная теперь атмосфера успокоила его. Анюта провела его в комнату, где стучала машинка, шуршали бумаги. Капитан Мечетный, тот самый Мечетный, что бесстрашно поднял за Одером свою роту и повел против атакующих эсэсовцев, боялся этого стука пишущих машинок и шуршания бумаг. И хотя они с Анютой уже пережили не одну процедуру нелегкого оформления, он снова растерялся и, как бы отступив на второй план, предоставил действовать Анюте. И та действовала с прежним напором.

– Вот вам карта передового района. Вот направление из санупра армии. Видите, сам генерал-майор подписал. А вот еще письмо. Я должна его передать лично полковнику медицинской службы Преображенскому от подполковника медицинской службы Щербины. Он тут все о нас докладывает.

– Письмо потом… Капитана принимаем, а вас, милочка, направим в обычный госпиталь. Мы с такими ранениями не лечим. В нашей клинике, голубушка моя, только глазами занимаются.

– Я не раненая, я сопровождающее лицо. Так в письме от генерал-майора медицинской службы и написано. Прочитайте.

– Вижу. Приказ вы, милочка, выполнили, капитана доставили в целости и сохранности, за то вам спасибо. А сейчас займитесь-ка вы собственной рукой.

– Мне приказано сопровождать капитана и быть при нем.

– Кто приказал быть при нем? Из чего это видно? Вы, голубушка, мне голову морочите.

– Я не «милочка» и не «голубушка» – я старший сержант медицинской службы. И вам ничего я не морочу. Наша рота мне приказала.

Мечетный молча слушал эту уже знакомую ему словесную дуэль и в спор не вступал. Он, разумеется, не видел собеседника Анюты. Но по голосу, по манере говорить, по этим самым ласковым обращениям «голубушка», «милочка» он нарисовал его старым бюрократом из тех, которых трудно переспорить и нельзя убедить.

Но Анюта не сдавалась. Она выбросила на стол свой главный козырь.

– Капитан Мечетный – Герой Советского Союза. Он первый вступил на землю врага.

– Он-то да, а не вы, милуша. Вы-то Одера не форсировали.

– Как раз форсировала. Вместе с ротой. Я с самой передовой его везу. Не верите?

Собеседник вздохнул.

– Верю, милуша, верю. Но не можем, понимаете, не можем. Все койки заполнены. В коридорах, на лестничных клетках стоят. Не можем мы, права не имеем принимать раненых не по нашему профилю.

Мечетный услышал, как Анюта тяжело задышала, зашмыгала носом. Испугался: неужели заплачет?

– М-да, история. – Мечетный услышал, как забулькала наливаемая из графина вода. – Выпейте-ка, голубушка. Выпейте и успокойтесь. И поймите – не могу… Мы вас на машине в хороший госпиталь переправим. Ну как мы с вами можем нарушать правила?

– А вы сделайте исключение. Я же ваша – медичка, я же вашему персоналу помогать буду.

– С раненой рукой, с повязкой на шее?

– Да, с раненой рукой и с повязкой на шее. – После нескольких глотков воды голос Анюты снова обрел прежнюю напористость. – Помогала же я сестричкам во Львове. Еще как помогала-то. Запросите Львов. Ведь так, товарищ капитан?

– И этому, голубушка, верю. И все-таки вы не наш профиль.

И тут Мечетный услышал явный тоненький плач.

– Ну вот те на… Говорит, что Одер форсировала. Выпейте-ка, выпейте-ка водички. И не плачьте. Деды наши говорили: Москва слезам не верит. Увы, милая моя, не верит и до сих пор.

Зажужжал телефонный диск.

– Пришлите в приемный покой санитара взять больного.

Хлопок двери. Стук тяжелых сапог.

– Проводите капитана в третью палату.

– Подождите! – выкрикнула Анюта. – Подождите, а письмо? Мне же поручено вручить пакет лично полковнику медицинской службы. В собственные руки…

Что было дальше, Мечетный уже не слышал. В какой-то другой комнате с устойчивым запахом несвежей солдатской одежды его переоблачили в больничное. Отвели в палату, подвели к застеленной койке.