Белый омут - Фёдор Григорьевич Углов

Миновав огород, она вышла в сад, постояла немного около амбарчика, глядя, как лениво покачиваются отяжелевшие от яблок ветки, как ползают по железной крыше солнечные лохмотья пятен, вздохнула, перелезла через изгородь и, вскинув на плечо чемодан, зашагала прямиком по светлой траве к большаку.

X

Катя проснулась чуть свет, послушала, как посапывает рядом Витька, и начала тихонько собираться. Надо было уйти из дома незаметно, пока сын не проснулся, а то не оберешься крику. Надев черное, сшитое из двух шалей платье, она накинула на голову темную косынку, повязав ее узлом под подбородком, и стала похожа на монашку, какие иногда откуда-то появлялись в Белом Омуте, если нужно было кого-то отпевать на похоронах.

С той гибельной, самой страшной в ее жизни ночи она будто разом отрешилась от людской суеты, смирилась с тем, что жизнь уже позади и ей не на что больше надеяться и грешно чего-то желать…

Витька убегал по утрам в школу, и Катя, оставшись в избе, принималась плакать — подкатывала к горлу слезная дрожь, и не было сил остановить ее, унять. Иной раз стоило услышать печальную песню, как что-то начинало набухать, рваться в груди и слезы сами подступали к глазам. А то уж совсем по зряшной причине — всхлипнет, зайдется в плаче чужой ребенок, а ей уж самой впору кричать и выть…

Но, дав себе однажды полную волю и наревевшись до беспамятства, Катя испугалась и одумалась. А ну как завоешь, да уже и не остановишься? Так ведь недолго умом тронуться. Что тогда станется с Витькой? Не будь Витьки, она, может, и не удержалась бы, не совладала с собой… Ради него и вставала пораньше, чтобы приготовить еду и разбудить его, собрать в школу, ради него по привычке ходила в библиотеку, затеяла перебрать все книги, лишь бы были заняты руки и не роились в голове не дававшие покоя мысли.

Однако и в работе горе не забывалось, и Катя в который раз вспоминала, как она сидела до утра возле мертвого Ивана, изойдя слезами и так обессилев, что не могла уже сама дойти до дому. Она позволила Тосе увести себя, когда тело Ивана увезли в лагерь. На другой день она пошла туда, но ее не пустили к гробу, как ни просила. Не положено — и все! И она отступилась. Да и кто она ему, чтобы требовать? Ни жена, ни сестра, ни даже дальняя родня. Не станешь же рассказывать всем, что они породнились с Иваном в ту ночь? Кому какое до этого дело! Она вернулась в Белый Омут, просидела несколько дней в избе, не поднимая головы, глядя в пол, словно не могла распрямиться. Ее не трогали, оставили в покое, даже Витька и тот вроде чего-то понял — ходил по избе на цыпочках, говорил шепотом, будто в горенке лежал покойник и грех было громко разговаривать и смеяться…

Оттого что Катя не знала, где родители похоронили Ивана, было еще горше и тяжелее. Съездила бы на кладбище, посидела бы около могилки, поголосила, может, и отлегло бы от сердца, отпустила тянущая боль. Собралась написать отцу и матери Ивана, но потом раздумала: что она скажет им, чем утешит? Что они с Иваном полюбили друг друга? Так ведь старики могут и обидеться, когда откроется, что сын скрывал это от них, а то и того хуже — посчитают ее виновницей его гибели и, как знать, будут по-своему правы — не ходи Иван по субботам в Белый Омут, не познакомься с Катей, не завлеки она его, ничего бы и не стряслось. Да не позови она его в тот злосчастный вечер в клуб, чтоб потешить свое бабье самолюбие, он бы сейчас был живой. Разве станет старикам легче оттого, что в ту ночь она была ему роднее и ближе всех на свете? Единственное, что, возможно, могло бы примирить их с нею, — если бы она понесла от Ивана и у них появился внук. Последние дни Катя стала подозревать, что в ту ночь зародилась в ней еще одна жизнь, хотя и не была уверена в этом до конца, и с грустью думала об этой лишней, осиротевшей до появления на свет душе. Не лучше ли еще до крика освободиться от нее, чем обречь ее на страдания и муки?

На показательный суд она не пошла — зачем лишний раз травить душу? Да и какой толк от того, что кого-то посадят, ведь Ивана-то все равно не вернешь? Разве придумана кем цена за загубленную жизнь? Ей рассказывали, что чубатый, которого взяли как вожака хулиганской шайки, держался на суде нахально и дерзко, будто море ему по колено, не сознавался, у кого из его дружков был нож, великодушно брал всю вину на себя, грозил тем, кто каялся, и даже сплюнул от злости, когда один из его ватаги вдруг расплакался, как мальчишка, размазывая слезы по лицу. Он довольно спокойно и чуть свысока выслушал приговор, когда ему и его корешам объявили по шесть лет колонии строгого режима. Он и здесь еще хотел что-то кому-то доказать, и здесь куражился, глумясь над человеческой бедой, и непонятно было, на что он надеялся еще в жизни, слепой и жалкий со своей мелкой гордыней. Но что особенно потрясло Катю, так это то, как отнеслись к решению суда жители Белого Омута. Они вывалились гуртом из клуба и стали спорить и ругаться: одни говорили, что хулиганам дали слишком малый срок, что нужно было бы судить их пожестче, другие были недовольны тем, что всех уравняли виной, а третьи — и это уж было немыслимо понять! — даже жалели чубатого, и кто-то из баб прослезился…

Иван снился ей почти каждую ночь — являлся в амбарчик, тихо подкрадывался к кровати, жарко нашептывал что-то, пока она не пробуждалась в тревоге и смятении. Или окликал ее среди ночи, будто прибежал на свидание, и она кидалась в темный, шумящий на ветру сад, звала его, но он исчезал, и сердце ее обливал страх. Она до того измаялась, что не выдержала и рассказала о сновидениях старухе соседке, и та, покачивая трясущейся головой, посоветовала: «Сходи, милка, в церковь, помолись… Свечку за него поставь, и он перестанет докучать!»

Катя подавила глубокий вздох, пошла к двери, не успела скинуть железный крючок, как услышала встревоженный голос сына:

— Мам? Ты куда?

— Спи, сынка, спи… Захочешь есть, сбегай к Павловне, она накормит.

— Мам, я с тобой!

— И не загадывай!