Белый омут - Фёдор Григорьевич Углов

— Ознакомьтесь, пожалуйста, с этим документом! — Тося помахала голубеньким бланком телеграммы. — Тут все сказано…

Гуляев нацепил роговые очки, придирчиво и внимательно разглядывая листок.

— Кем тебе приходится этот гражданин?

— Пока никем, но как только он приедет сюда — мы зарегистрируемся!

Гуляев почесал переносицу, обиженно сложил губы, будто завидовал, что телеграмму прислали не ему.

— Не знаю, устроит ли это райисполком! — Его тугие, с малиновым румянцем щеки надулись от важности. — Я сам кадрами не распоряжаюсь, учти!..

— Не будь, Гуляев, бюрократом! — Тося не на шутку рассердилась. — Никогда не ожидала, что мне придется еще тебя уламывать.

— Не кипи зря, а то ноги ошпаришь!

Он взял бланк телеграммы, для чего-то повертел его в руках, потом машинально проткнул большой иглой, точно намеревался подшить его вместе с газетами, но Тося вовремя успела вырвать листок и выбежала из кабинета. На улице она быстро пришла в себя, успокоилась, потому что не верила, что кто-нибудь может задержать ее в Белом Омуте… Дома она затеяла большую стирку. Шаркая мокрым бельем по ребристой доске, она подсчитывала, когда Андрей может появиться в селе. Если самолетом, то через сутки, если поездом, то дня через два-три. Конечно, нужно прибавить время на сборы, на покупку билета, на всякие непредвиденные обстоятельства — он человек военный и не сам распоряжается своим временем, но и при этом он не потратит на все больше недели…

Но минула неделя, началась другая. Тося просыпалась среди ночи от любого шороха и стука, но напрасно — Андрей не появлялся. Она давно уложила в желтый фибровый чемодан выстиранные и выглаженные вещи, починила туфли, каждое утро бегала в сельсовет и препиралась с Гуляевым, который не давал ей расчета, тянул, точно надеялся, что она передумает. «Он не только бюрократ, но еще и дурак порядочный! — возмущалась Тося, а потом вдруг махнула на все рукой. — А черт с ней, и с зарплатой! Пусть подавятся моими грошами! Я от них не обеднею и богаче с ними не стану. Уеду так, без всякого разрешения. В тунеядцы меня не запишут, а к ответственности привлекать меня тоже не за что. Так что будь здоров, Гуляев!»

Но и после такого решения спокойнее на душе не стало. Она в сотый раз вынимала из сумочки смятый бланк телеграммы, внимательно вглядывалась, точно надеялась найти там что-то еще, кроме тех, легших на память, слов. И однажды вдруг доискалась, заметив, что на бланке не указан городок, откуда послана телеграмма. Конечно, это была явная описка, простая небрежность Вари или Дашки, но эта мелочь почему-то встревожила Тосю, и она побежала на почту, куда не заходила с того памятного утра.

— Привет, девчонки! — громко сказала она, становясь на пороге распахнутой двери. — Я чего хотела узнать — кто в тот день принимал мою телеграмму? Почему нету города, откуда ее послали?

Варя не ответила, остервенело выдергивая из гнезд коммутатора металлические штыри, и, отводя глаза, сердито закричала кому-то в трубку:

— А вы не тыкайте! Я вас не знаю!.. Сейчас соединю!

Дашка сидела спиной к Тосе, штемпелевала печаткой письма — один удар по резиновой подушечке, другой по конверту. Когда Тося повторила вопрос, она медленно обернулась и рассмеялась:

— Теперь, девка, можешь и взаправду плюнуть мне в морду!.. Я и отворачиваться не стану! Моя вина — плюй!

— О чем ты? — испуганно спросила Тося, не веря ворохнувшейся в ней страшной догадке, хотела крикнуть: «Замолчи! Я не хочу!» — но лишь беззвучно шевельнула губами.

— Я думала, ты скорей расчухаешь, что это я написала тебе телеграмму! — Лицо Дашки, испятнанное крупными веснушками, расплылось в довольной, плутоватой улыбке. — Мой обман — тебе не в убыток! Тебя ведь могут и не понарошке обвести вокруг пальца, а ты сном и духом не будешь ведать!.. Да рази можно в жизни с открытым ртом бегать?

Пол дрогнул и поплыл у Тоси под ногами, она ухватилась за барьерчик, нашла силы выслушать все до конца.

— Мужики нынче все подлые и коварные! — разглагольствовала Дашка. — Пока рядом стоит — вроде твой, а чуть отвернулась — его и след простыл! А уж ежели на сторону подался, то его ничем не приманишь, хоть наизнанку вся вывернись!.. Это он тут делал вид, что тобой дышит, а сам, как волк, в лес глядел… А чтоб не сразу ударить тебя, он письма шлет, соломку подстилает… Эх, девка, насмотрелась я на всяких… Мужики стали как коты блудливые, им бы до своего дорваться, снял сметанку с кринки — и пошел бегать по другим крышам…

Тося кричала бы уже в голос, но на нее смотрели нахальные, с темными и как бы растекшимися зрачками глаза Дашки, и она не могла сдаться им на милость.

— Да заткнись ты! — не вытерпев, крикнула Варя. — На девке лица нет!.. Мало я тебя, дуру большую, уговаривала, чтоб ты не затевала эту потеху? Нашла себе забаву!.. Без тебя бы она не поняла, что к чему!

— Ниче-е-го-о! Злее да умнее будет! — тянула свое Дашка.

Тося уже плохо соображала, о чем они спорят, она увидела перед собой протянутый Варей стакан с водой, жадно ухватилась за него, и, пока пила, лязгая зубами о края, вода выплескивалась и текла по подбородку и груди.

— Зачем же вы так? — слезно выдохнула она. — Что я вам сделала?.. Вы же люди! Люди!

Голос ее срывался, переходил в сипенье и хрип, и, боясь разреветься, Тося шагнула через залитый солнцем порог и выбежала на улицу. Что-то кричала вслед ей Варя, но она не отвечала, шла все быстрее, не оглядываясь.

В этот полуденный час улица была пустынна — ни человека навстречу, ни собаки, ни даже курицы. Улица, как девка на выданье, разукрашена багряными гроздьями рябины в палисадах, припорошена облетевшими золотыми стружками листьев, в ее покое и тишине таилась такая мирная безмятежность и ясность, что было трудно понять, как тут могут жить рядом с этим жестокость или злость.

Тося вздохнула, не застав в избе ни Кати, ни ее мальчика, — она все равно бы не нашлась что сказать им на прощание. Дальние проводы — лишние слезы…

Сборы были недолгими. Она вытащила из-под кровати давно упакованный чемодан, перебросила через руку пальто, обвела равнодушным взглядом избу, не испытывая ни боли, ни жалости, ни даже грусти. Подумала о Кате, о том, как она будет переживать ее уход, но сердце не отозвалось, осталось глухим, как покинутый всеми с заколоченными окнами дом… Она смотрела на мир с холодной и ясной жестокостью, будто не собиралась больше никого щадить в этой жизни —