Белый омут - Фёдор Григорьевич Углов

вместе с тем она неколебимо была убеждена в том, что лишь вера во что-то высшее, неподвластное ее душе, помогла ей пережить рухнувшее на нее горе, не наложить на себя руки. Словно кто-то незримо стоял рядом с нею в эти тяжкие дни, оберегал ее, сторожил каждое неверное движение и что-то нашептывал, внося в душу умиротворение. И постепенно боль, и страх, и ужас перед случившимся отступили, и пришли безразличие, усталость и пустота, когда человеку уже все равно, что с ним будет сегодня, завтра, через год. Ее даже не поразил бессердечный, жестокий поступок Тоси, когда она исчезла из Белого Омута, не сказав ни слова, не написав записки, будто утонула в реке, не оставив следа. А ведь жили как сестры. В другое время Катя бы ни за что не простила такую измену и навсегда оторвала бы Тосю от сердца, будто и не знала сроду такого человека, но едва отболело что-то в душе, как она простила ее и даже пожалела.

И уж совсем сняла вину с Тоси, когда узнала, что случилось в тот день на почте, перестала замечать Дашку за ее жестокую издевку. Да разве можно так с человеком? Зверь лютый и тот не дойдет до того, до чего додумается злая, ревнивая баба!.. И особо корила курсанта — был обличьем как человек, а на поверку оказался хуже скотины. И откуда такая порода народилась? На словах он и обходительный, и честный, гневался на все, что людям мешало жить, а на поверку вышло, что сам стал линять и перекрашиваться. Смерть Ивана и та ничему его не научила, хотя тот, как дурачок из сказки, бросился его выручать. И за кого жизнь отдал? Подумать горько…

Витька не дослушал ее объяснений про бога, оторвался и, оседлав снова таловый прутик, убежал вперед по тропинке. Легкая обида кольнула сердце Кати, но она тут же смягчилась, дивясь строгости, с которой осудила сына, — ведь он же еще совсем несмышленыш! Да и неизвестно — нужен ли будет ему бог, неизвестно, с какой верой он будет жить, а может, ему написана легкая доля и ему не придется пройти через ее страдания и муки.

За селом они свернули от реки в поле и пошли проселком среди желтой стерни и ометов свежей соломы. Небо в степи казалось ниже, чем над рекой, дымно клубились серые тучи, изредка окропляя землю мелкой моросью, но не надолго, а так, чтобы прибить пыль. В поле было тише и скучнее, но Витька и тут находил себе заделье — загонял в норы сусликов, вспугнул в перелеске зайца, метнувшегося тенью в кустах, отыскал во встречной низинке еле слышный родничок. Катя раздвинула траву и увидела будто налитый до краев полный и желтый таз воды — там солнечно отсвечивал со дна родничка чистый песок, и сам родничок курился прозрачной струйкой, булькал, сочился и исчезал в густой траве. Катя облупила для Витьки яйцо, дала ему кусок хлеба, намазанного маслом, размочила в воде баранку, пожевала немного сама.

Наконец завиднелась вдали белая колокольня церкви, мелькнул в зелени голубой купол, засветились березы за железной кладбищенской оградой. Церковь стояла на пригорке, а деревня лежала чуть пониже, в лощине, под серыми шиферными крышами, с редкими островками отцветающих палисадов.

Деревня была тиха и безлюдна, но, несмотря на ранний час, около бревенчатого, похожего на амбарчик ларька с зарешеченным окошком уже гудели хмельные голоса. В нескольких шагах от крылечка, рядом с горой пустых ящиков, сидели на траве три мужика и, передавая друг другу бутылку, попеременно тянули из горлышка. На опрокинутом ящике валялись медовые пряники, стояла раскрытая банка консервов.

Катя подалась в сторону, чтобы не видеть пьяных, не мутить душу, но сидевший спиной к ней мужик в замасленном ватнике, точно почувствовав ее приближение, обернулся и замахал руками.

— Катька! Цыганка! Ты откуда свалилась? — обрадованно закричал он, пытаясь подняться, но, словно израсходовав на эти суетливые движения все силы, остался сидеть на траве. — Мужики! Это моя баба! И пацан мой! Мы хошь с ней и в разводе, но я о ней плохого не скажу!.. Витька, паршивец! Подь сюда! Видали, парень какой у меня вымахал, а?.. Растет, можно сказать, защитник Родины!

Витька не двинулся с места, стоял, вцепившись в руку матери, и не поднимал глаз. Катя тоже растерялась, не зная, что делать — оставаться или пройти мимо. Пересилило, однако, чувство жалости. Она подошла к Николаю, пожала его сухую горячую руку. Он совсем опустился, обрюзг, багровость небритого, заросшего серой щетиной лица сменилась отечной синюшностью, подбородок шелушился белыми пятнами.

— Садись, гостьей будешь! — широким жестом пригласил он и приказал своим собутыльникам: — А ну, братва, дайте бабе пристроиться! А то расселись, господа-бояре!

Мужики завозились, силясь отлепиться от земли, что-то, замычали в ответ, но Катя затрясла головой.

— Нет! Нет! Недосуг мне с вами гулять! Я в церковь тороплюсь.

— В церковь? — Николай провел грязной рукой по щеке, показал в осклабившейся вялой улыбке темные прокуренные зубы. — Ты что — в монашки, что ль, определилась? И обрядилась как монашка, ишь, черная, как грач!.. Не-е, Цыганка, это ты брось, это дело тебе не пойдет!.. Ты баба веселая, мужиков любишь, выпить иной раз не прочь… Зря ты затеяла эту декорацию!

— Ну, это моя печаль, не твоя.

— Что верно, то верно! Раз мужику полная свобода, то бабе тоже не запрет, пускай хоть подол задирает… А парня зачем тащишь? — насупливаясь, стараясь придать лицу выражение суровой многозначительности, повелительно спрашивал Николай. — Чего он там не видел? Иисуса Христа? Так его и так никто пока не видел, а токмо брешут, что он по воде босиком ходил!..

— Ну, хватит! Много ты понимаешь.

— А мой ум завсегда при мне! — упорствовал Николай. — Я, может, душу черту пропил, а ум меня не оставил сиротой… Не порть мне парня, слышишь? Я кому говорю? Не порть!.. Витька, оставь матерь, бери вон пряники и ешь! Они скусные, на меду…

Но Витька как прирос к матери, так и не отставал, по-прежнему шаря глазами по земле.

— Брезгуешь отцом? — обидчиво хмыкнул Николай. — Вбила, значит, мать тебе в башку, чтоб ты отца не признавал?.. Хорошему она тебя учит, нечего сказать! Одной рукой крестится на бога, а другой открещивается от отца! Так выходит?

— А ты нам не отец вовсе! — покраснев, сорвался на истошный визг Витька. — Ты пьянь беспробудная! Вот ты кто!

Катя наотмашь ударила сына по загривку, Витька вскрикнул не то от боли, не то от испуга, бросился наутек, но она живо догнала его, притянула