Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Мартин Малиа

Германия, Центральная Европа и национализм

Для Германии 1848 г. стал гораздо более значительным событием, нежели для Франции: это был германский 1640-й или 1789 г. — только неудачный. Главная задача в связи с 1848 г. в Центральной Европе — объяснить, почему «великая революция» впервые не привела к классическому конституционному результату. Отчасти причина кроется в некоторых особенностях, выделяющих 1848 г. в общей последовательности европейских революций; другую причину можно найти в институциональных и культурных особенностях Германии и Центральной Европы[283].

По первому пункту следует сказать, что 1848 г. стал первым всецело сознательным революционным опытом Европы. Мы видели, что Английская революция, когда она только начиналась, не воспринималась как таковая; но в ходе её развития быстро пришло понимание истинной природы происходящего. К 1799 г. Франция и вся Европа уже хорошо знали сценарий драмы «великой революции». Ещё одной «неумышленной» революции нигде в Европе больше не могло произойти. Вследствие этого в феврале-марте 1848 г. все потенциальные действующие лица начавшейся драмы знали или думали, что знают, предназначенные им роли. И это обстоятельство во многом объясняет отмеченную ранее стремительную инициативу городской толпы. В Париже умышленно делали февральские дни повторением 1830 г. и ещё более великих 1789–1793 гг. А мартовские дни в Милане, Вене, Праге, Будапеште и Берлине представляли собой не менее умышленный и прямой отклик на парижский февраль. Однако предвидение природы предстоящего события может исказить и нарушить его действительный ход — в 1848 г. так и получилось. Как сказано выше, во-первых, сознательный и преждевременный радикализм городской толпы сразу отпугнул гражданское общество, заставив его занять более консервативную позицию, чем во время предыдущих «великих революций». Пим и Лафайет долго думали, что смогут держать толпу под контролем, а Франкфуртский парламент с самого начала понимал, что не сможет, и потому даже не пытался ею руководить. Во-вторых, консерваторы, особенно дворянство, тоже извлекли урок из 1789 г.; они тоже знали сценарий и ждали своего часа, не покидая короля в тяжёлую минуту, пока гражданское общество не начинало раскалываться, в особенности из-за социального вопроса и городского насилия (тогда как английские и французские дворяне, по крайней мере вначале, полагали, что выиграют от революции больше всех и станут естественными вождями нации, когда власть будет вырвана у короля).

Непоколебимый консерватизм дворянства в 1848 г. подводит нас к вопросу об институциональных и культурных особенностях Германии и Центральной Европы. В данном отношении стоит вспомнить, что выше говорилось о решающем значении для успешной «великой революции» предпосылки в виде сильного национального фокуса и в качестве иллюстрации сравнивались революционная Англия и просто мятежная Голландия. В Центральной Европе институционализированного национального фокуса не было, только военная монархия Гогенцоллернов в северной Германии и Габсбургов в Австрии и Италии. Зато на всей этой территории, в отличие от Голландии XVI в., существовало подлинное, современное национальное сознание. Именно конфликтом между национальным сознанием и институциональными рамками наднациональной династической и военной монархии в первую очередь объясняется провал 1848 г.

Это национальное сознание представляло собой явление нового типа в европейской истории. Уже указывалось, что западноевропейский национализм (в Англии и Франции) носил не этнический, а политический характер: он означал членство или гражданство в исторически-юридическом сообществе (под властью короны или нации — не важно). Пример — и завоевания — французской революции заставили всю зарейнскую Европу приноравливаться к западной концепции национального сообщества, ныне выражавшей себя в сокрушительно динамичной форме массовой мобилизации революционных граждан с оружием в руках. Однако французское политическое определение нации не отвечало институциональным реалиям Центральной Европы. В результате немцы, не без помощи романтизма, выработали новую концепцию национального существования: Volk (народ), объединённый по этническим и лингвистическим признакам. Определяемая таким образом национальность рассматривалась как культурная предшественница политико-институциональной нации, духовная матрица, по которой создаётся нация. Затем этнолингвистическую концепцию национальности переняли итальянцы, славяне, венгры; и не случайно революция в 1848 г. (за исключением особого случая Франции) охватила исключительно ту часть Европы, где политико-институциональную нацию ещё предстояло построить, но этнолингвистический национализм был уже полностью развит.

Реорганизация Центральной Европы в политические единицы по этнолингвистическим признакам означала бы абсолютное уничтожение монархических систем Гогенцоллернов и Габсбургов (а не просто их захват нацией, как произошло с английской и французской монархиями): Пруссия влилась бы в Германию, Австрия распалась бы на части. Но каждая из двух монархий опиралась на военную аристократию и гражданскую бюрократию, которые мыслили не этнолингвистическими, а династическими категориями и не желали собственного уничтожения. Поэтому прусская и австрийская аристократия не примкнула к революции даже в её эйфорический начальный период, когда царило почти полное единодушие. Благодаря такой преданности прусский и австрийский монархи всегда имели под рукой боеспособную армию, которой так недоставало Людовику XVI после взятия Бастилии.

Национальный вопрос в Центральной Европе также (наряду со страхом перед городской толпой) гасил революционный пыл гражданского общества. Отчасти это выражалось в перенаправлении революционной энергии с ограничения власти прусского короля на второстепенные, больные для националистов вопросы (например, о Шлезвиг-Гольштейне), что лишний раз настраивало Англию и Россию против германской революции. Выражалось это и в том, что либеральное гражданское общество, нуждаясь в армии прусского короля, чтобы отобрать Шлезвиг-Гольштейн у датчан (а возможно, и припугнуть Австрию), не дерзало выступать против него слишком смело. Наконец, главенство национального вопроса разделяло немцев со славянами и венграми, тогда как им всем следовало бы действовать сообща, если они хотели победить прусский и австрийский истеблишмент.

Результатом указанных обстоятельств стала так называемая прерванная революция. После мартовских дней и первоначальной капитуляции короля Франкфуртское национальное собрание и Берлинский ландтаг вели себя так, словно победили, и, по обычаю «великой революции», взяли на себя законодательные функции. Однако продолжавшиеся среди городской толпы волнения и возрастающая неоднозначность отношения гражданского общества к происходящему развязали королю руки. В конце года он двинул свою армию из Потсдама и приструнил берлинскую чернь. Это лишило франкфуртское и берлинское собрания оружия против короля. Теперь они могли принимать какие угодно конституции, но не имели средств провести их в жизнь. В следующем году король распустил оба собрания и отверг плоды их работы. Верховенство королевской исполнительной власти было сохранено, король пошёл только на небольшую уступку в виде «дарованной» или «установленной» конституции, согласно которой он оставался высшим сувереном.

После 1862 г. Бисмарк творчески развил и упрочил это решение. Когда либеральное большинство прусского ландтага попыталось расширить свои полномочия, отказавшись утвердить военный бюджет, Бисмарк ответил политикой «легитимистского бонапартизма». На примере Наполеона III он увидел, что всеобщее