Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Мартин Малиа

образовании класса, скованного радикальными цепями, такого класса гражданского общества, который не есть класс гражданского общества; такого сословия, которое являет собой разложение всех сословий; такой сферы, которая имеет универсальный характер вследствие её универсальных страданий и не притязает ни на какое особое право, ибо над ней тяготеет не особое бесправие, а бесправие вообще... Этот результат разложения общества, как особое сословие, есть пролетариат». Базовый принцип социализма, таким образом, заключается в том, что последние станут первыми, причём только «последние», в силу самой их деградации, представляют собой класс, который способен освободить человечество. Следовательно, пролетариат определяется как универсальный класс, единственный, чьи собственные интересы совпадают с общечеловеческими.

Национальная отсталость — форма бытия «последних». Поэтому и она может послужить стимулом стать «первыми» — авангардом эмансипации человечества: «Единственно практически возможное освобождение Германии есть освобождение с позиций той теории, которая объявляет высшей сущностью человека самого человека. В Германии эмансипация от средневековья [то есть старого режима] возможна лишь как эмансипация вместе с тем и от частичных побед над средневековьем [то есть французского и британского конституционализма с имущественным избирательным цензом]. В Германии никакое рабство не может быть уничтожено без того, чтобы не было уничтожено всякое рабство... Эмансипация немца есть эмансипация человека».

Последний принцип социализма состоит в том, что он представляет универсальный разум в социальной форме: «Голова этой эмансипации — философия, её сердце — пролетариат. Философия не может быть воплощена в действительность без упразднения пролетариата, пролетариат не может упразднить себя, не воплотив философию в действительность». Дальше перекидывается мостик в сторону Франции: «Когда созреют все внутренние условия, день немецкого воскресения из мёртвых будет возвещён криком галльского петуха»[288].

В этой работе 1843 г. обычно усматривают «открытие Марксом пролетариата». Однако пролетариат, о котором в ней говорится, — не столько социальная, сколько метафизическая категория, о реальном рабочем классе Маркс в то время почти ничего не знал. Позже, разумеется, его пролетариат обрастёт социально-экономической плотью благодаря появлению трудовой теории стоимости, принципа присвоения капиталистами прибавочной стоимости, закона возрастающего «обнищания» и т.д. И всё же Марксов пролетариат так и не перестал быть в первую очередь «универсальным классом» человечества, носителем мессианской миссии уничтожения всех классов, которому судьбой предначертано стать искупителем грехов общества, поскольку он в этом обществе самый дегуманизированный.

Но, вероятно, больше всего в этом «прамарксизме» поражает определение пролетариата как избранного сосуда философии. Это, разумеется, гегелевская философия, преобразованная Марксом в исторический материализм под влиянием «Сущности христианства» Людвига Фейербаха. Именно гегельянская составляющая системы Маркса делает её системой. Ни один английский экономист или французский социалист-«утопист» не был способен создать что-либо настолько систематичное, а потому особо притягательное, как раз ввиду отсутствия (тут Маркс прав) «философского сознания».

Гегельянский компонент марксизма даёт вдвойне мощный эффект, поскольку это «сознание» не просто философское, но и остаточно теологическое. Хотя многие поспорят с таким суждением, гегельянство не случайно называют «философской религией», трансформировавшей христианский провиденциализм в потенциально рационалистические категории[289]. У Гегеля божественный разум становится имманентным истории, эволюционируя через усложняющиеся культурные формы человечества до абсолютного «самосознания», которое также есть абсолютная человеческая свобода. Однако разум прогрессирует лишь за счёт «отчуждения», диалектики, при которой все формы бытия «опредмечиваются» или «отрицают себя» в «противоположностях», создавая тем самым новые формы, более высокие и богатые, чем их несовершенные предшественницы.

Маркс преобразовал гегелевскую метафизическую телеологию в социально-экономическую: сменяющие друг друга все более интенсивные «способы производства» преодолевают зависимость человечества от слепых сил природы. Он секуляризовал диалектику, превратив её в диалектику «классовой борьбы», в условиях которой переход людского рода к более интенсивным способам производства требует все более эксплуататорских классовых отношений. Социальное отчуждение является и самообогащающимся, поскольку порождает у «угнетённых» сознание жестокой, но созидательной логики общества, тем самым указывая на освобождение «в конце предыстории». В этой агонистической эсхатологии пролетариат занимает самое высокое положение, так как, будучи наиболее дегуманизированным классом при наиболее интенсивном способе производства, капитализме, он один может покончить со всякой эксплуатацией и отдать, наконец, человеку полную власть над самим собой.

Таким образом, система Маркса состоит из двух основных частей, не совсем совместимых. Во-первых, существует логика истории, неизбежно ведущая человечество от рабовладельческого общества через феодализм и капитализм к социализму. Этим продвижением управляют объективные исторические законы, действующие независимо от человеческой воли. Во-вторых, существует классовая борьба, служащая движущей силой «закономерной» логики истории. Эту борьбу питает «осознание» эксплуатации — идеологический фактор, который привносит человеческую волю в объективный исторический процесс. В теоретическом плане Маркс разрешил потенциальный конфликт между объективной логикой и субъективным сознанием в своей системе, сказав, что в момент исторической зрелости последнее автоматически порождается первым в соответствии с фундаментальной аксиомой исторического материализма, что «бытие определяет сознание». Но, конечно, большой вопрос марксистской практики заключается в том, всегда ли революционное побуждение к классовой борьбе будет действительно совпадать со зрелостью объективных исторических условий.

Ещё сильнее испытывает на прочность систему Маркса поставленная им конечная цель — социализм (или коммунизм, как предпочитал говорить он сам). В общих чертах эта цель представляет собой бесклассовое и безгосударственное общество — анархическая программа, вступающая в противоречие с преимущественным акцентом на «закономерность» истории. Хотя она заведомо неосуществима, не будем совершать распространённую ошибку и отмахиваться от неё как от маловажного заблуждения. Ленин, к примеру, принял её абсолютно всерьёз, обосновывая диктатуру пролетариата в «Государстве и революции». В сущности, это вернейший признак милленаристских устремлений в основе как марксизма, так и ленинизма.

Но самое главное внутреннее противоречие марксизма — взаимоотношение между данной утопической целью и предлагаемой программой её достижения, большая часть которой, в отличие от самой утопии, может быть осуществлена. По Марксу, суть социализма заключена в «отрицании» капитализма; такой «некапитализм» подразумевает отмену частной собственности, прибыли, рынка и даже денег. Все эти орудия эксплуатации должны быть заменены рациональным планированием. А «отрицанием» «мелкобуржуазного» мира единоличного сельского хозяйства и связанного с ним «идиотизма деревенской жизни» станет рациональная коллективизация.

Детали этой программы довольно подробно изложены в «Манифесте», выпущенном от имени гипотетической «коммунистической партии». Цели коммунистов: сначала захватить политическую власть, с тем чтобы «вырвать у буржуазии шаг за шагом весь капитал», а потом «централизовать все орудия производства в руках государства, т.е. пролетариата, организованного как господствующий класс». Кроме того, всё производство будет сосредоточено «в руках ассоциации индивидов» с «учреждением промышленных армий, в особенности для земледелия», и «общим планом». Короче, «коммунисты могут выразить свою теорию одним положением: уничтожение частной собственности». То, что осталось неясным в «Манифесте», было разъяснено в «Капитале», который представляет собой одну длинную инвективу против «товарного производства ради обмена» (то