Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Мартин Малиа

воспроизводил образец «прерванной революции», которая уже имела место в Пруссии и Австрии в 1848 г., то есть сокращённый классический сценарий европейской революции, заканчивающийся псевдоконституционализмом (Scheinkonstitutionalismus). Подобный исход обусловливался тем, что монархия сохраняла контроль над вооружёнными силами и благодаря этому могла сопротивляться претензиям революционного парламента на суверенитет.

В 1905–1907 гг. в России разыгрался один из вариантов такого сценария. Её псевдоконституционализм принял форму Государственной думы, учредить которую самодержавие неохотно согласилось в октябре 1905 г. Полномочия думы, однако, были ограничены сильнее, чем у рейхстага при Бисмарке, и соответственно общественной поддержкой она пользовалась меньше, чем парламентаризм в Германии. Притом огромная масса недовольного крестьянства создавала в России куда более взрывоопасную социальную ситуацию. В результате, когда в 1917 г. наступил крах этого неустойчивого полуконституционализма, Россия отказалась от обоих предыдущих европейских образцов и вступила на собственный, беспрецедентный «особый путь».

Но, повторим, перед тем как взять новый курс, Россия прошла два этапа. В феврале 1917 г. под влиянием войны спящая русская революция пробудилась и поначалу, казалось, нашла выход из конституционного тупика благодаря победе левых конституционалистов. Однако в октябре российский революционный процесс принял оборот, уникальный в европейской истории, — ультралевые, захватив власть, удержали её; не случилось ни очередного термидора, ни очередного Бонапарта. Как если бы якобинцы сохраняли власть над Францией до 1863 г. (те же 74 года советской власти), тем временем нивелируя существующее общество и заменяя его другим, собственного изобретения. Таким образом, в случае России «революция» в итоге стала означать не столько событие, сколько режим, и превратилась (говоря словами её мексиканского почти современника) в «институциональную революцию» — словосочетание, до тех пор представлявшее собой оксюморон.

В возникновении такой революции-режима, тем не менее, нет ничего парадоксального. Оно логически вытекает из претензий коммунизма на роль кульминации человеческого прогресса, конца истории, за которым не может быть ничего, кроме контрреволюции и «реставрации капитализма». Следовательно, коммунистическая революция обязательно должна институционализироваться как режим, так как она по определению призвана покончить с необходимостью революции в дальнейшем. Ведь с наступлением коммунизма человечество, наконец, будет «у цели».

Подобная претензия обусловлена ещё одной аномалией большевистского Октября: большевики впервые в истории «делали» революцию в соответствии с чётко сформулированной революционной теорией. Разумеется, на ту или иную идеологию опирались все предыдущие европейские революции, но ни одной из них не руководила идеология истории как революционного процесса. А у большевиков такая теория могла появиться только благодаря предшествующему опыту остальной Европы.

Вспомним: хотя англичане определённо совершили революцию между 1640 и 1660 гг., они никогда этого не признавали, а её конечный итог в 1688 г. расценили как реставрацию, тем самым практически стерев память о радикализме своих действии из национального сознания. Американцы прекрасно понимали, что их мятеж представлял собой революцию, если не сам процесс, то, по крайней мере, его результат, но в данном случае радикализм был немедленно заключен в рамки стабильной конституционной системы и потому не привёл к возникновению культа революции как таковой. Французы устроили революцию, настолько радикальную по сравнению с тысячелетним опытом Европы, что она впервые явила себя всем как неумолимая историческая сила. Именно их пример дал современному миру образец революции как процесса, природной стихии, действующей независимо от человеческой воли. С этих пор радикалы верили, а консерваторы боялись, что история вершится путём революций — «локомотивов истории», если воспользоваться метафорой Маркса. Начиная с французской революции европейские левые могли ожидать повторения сценария 1789 г. на более «высоком», прогрессивном уровне.

Российский «старый режим»

Что же конкретно произошло, когда весь накопленный багаж европейской революционной традиции был выгружен в России? В общих чертах большевики-ленинцы наконец осуществили марксовский сценарий социалистического 1848 г., совершив национальную революцию против «старого режима» и ожидая, что тут же последует взрыв на Западе. Однако сделали они это в условиях иного «старого режима», отличного от западного, и на фоне местной революционной традиции.

Российский «старый режим», самый молодой в Европе, являлся также самым примитивным и жестоким. Простая военная автократия, правление с помощью централизованной бюрократии, услужливая церковь, закостеневшее двухклассовое общество помещиков и крепостных крестьян (с минимальной купеческой прослойкой, да и то располагавшейся не совсем посередине между ними), слабо развитая светская культура — вот что представляла собой Россия, которую Пётр I к моменту своей смерти в 1725 г. сделал одной из пяти великих европейских держав. Не совсем «армия с государством», как называли тогда Пруссию, но всё же государство, чья главная задача заключалась в формировании армии, в которой офицеры-дворяне и рекруты из крепостных служили фактически пожизненно и которая содержалась за счёт налогов с крестьян и купцов. К 1762 г. — началу правления Екатерины II — дворян, однако, освободили от обязательной службы государству. Позже они и другие ключевые социальные группы (за исключением крестьянства) приобрели статус, напоминающий сословный, а дворянская элита тем временем усвоила светскую западную культуру, творчески преобразив её. В итоге накануне 1789 г. Российская империя стала «старым режимом» — как раз когда на Западе этот режим начал рушиться.

Такой разрыв по фазе между «европеизирующейся» Россией и западным оригиналом означал, что Россия никогда не сможет просто повторить европейское развитие по восходящей. С каждым новым этапом трансформации Запада ей приходилось за два-три десятилетия пробегать путь, который там занимал не менее полувека. В результате образец, заимствованный у атлантического Запада, как правило, упрощался или искажался[300].

Данный процесс особенно обострился, когда «старый режим» уступил место новому. В XVIII в. европеизация означала для России замену традиционного нерегулярного ополчения регулярной армией, вооружённой новой артиллерийской и фортификационной наукой. Однако распространение на Западе идей демократии после 1789 г. привело к пересмотру понятия «современность», вследствие чего Россия с её двумя основными институтами — самодержавием и крепостным правом — вновь оказалась в числе отсталых.

1789 г., а особенно армии Наполеона показали то же самое крепостническим австрийской и прусской монархиям. Результатом стала «революция сверху», эхом перекликавшаяся с предшествующей французской «революцией снизу». Однако к востоку от Рейна это эхо заглушалось иными историческими условиями. В Западной Европе крепостное право исчезло в XIII в., но в Центральной Европе его в XVI в. восстановили, и экономическое гражданское общество было здесь развито очень слабо. Поэтому идеалы 1789 г. могли проникнуть на восток, только изменив обличье. В Пруссии в итоге возникло реформаторское движение 1807–1812 гг., которое осуществило, в несколько отфильтрованной форме, часть французской революционной программы, совместимую с наличием автократии и аристократии: добилось отмены крепостного права, толики местного самоуправления и введения всеобщей воинской обязанности. (Австрия поддалась давлению Запада не так быстро,