Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Мартин Малиа

Первые шаги ленинизма

Произвести пересмотренную версию марксизма, которая, оставаясь революционной, могла работать в реальном мире, выпало третьему, провинциальному участнику ревизионистской полемики — Ленину. Его дела подробно описаны в следующей главе. Однако его теорию нужно рассмотреть здесь, в контексте породивших её на свет дебатов во II Интернационале. Не стоит забывать, что существует органическая связь между этой теорией и дальнейшей ленинской практикой: как всегда настаивал родоначальник большевизма, «без революционной теории не может быть и революционного движения».

Первым стимулом к деятельности Ленина послужила русская форма ревизионизма, которую её противники заклеймили как «экономизм». Едва марксизм успел акклиматизироваться в России в 1890-х гг., как некоторые товарищи стали советовать рабочим ограничиться экономическими требованиями и оставить опасную политическую борьбу против самодержавия интеллектуалам. Подобная программа отделяла рабочих от революционного движения, воплощать которое в жизнь, согласно Марксу, было их миссией. Такая «ересь» заставила ещё одного нетерпеливого молодого человека, 30-летнего Ленина, сформулировать собственную теорию партии-авангарда.

При этом он, по сути, согласился с Бернштейном, что экономическая борьба рабочих не пробуждает революционного сознания. Но, не в пример Бернштейну, заключил, что цель — это всё, а потому движением к ней надо руководить. Ленинский рецепт против недостатка сознательности у рабочих заключался в отказе от «стихийности» в пользу «профсоюзного» реформизма. Он предлагал насаждать среди пролетариата сознательность «извне», знакомя его с «научной» революционной теорией. Ленин не уставал повторять: «Без революционной теории не может быть и революционного движения». Подобная теория могла исходить только от интеллигенции, организованной в партию профессиональных революционеров.

Суть разрешения кризиса, в котором оказался марксизм конца века, по-ленински заключалась в том, чтобы оставить доктрину революционной, но ценой подчинения исторической логики идейной «сознательности», или политической воле. Формально Ленин, конечно, поставил Маркса с ног на голову, подчинив «бытие» «сознанию». В действительности же он нашёл единственное решение, позволявшее «бытию» достичь кульминации в виде тотальной революции, которую, по мнению Маркса, должна породить сама жизнь. Ленинская теория партии восполнила недостающее звено в Марксовом сценарии революции, отведя передовой интеллигенции роль единственной силы, способной перевести социалистическую революцию в сферу практики. Изложенное в работе «Что делать?» в 1902 г., когда Ленину было всего 32 года, это решение кризиса марксизма на рубеже веков привело к созданию партии большевиков, «партии нового типа», с помощью которой он обещал «перевернуть Россию»[291].

Безусловно, ленинская ревизия марксизма отвечала российскому «особому пути» при «старом режиме». Россия индустриализировалась ровно настолько, чтобы вызвать недовольство рабочего класса, но при этом не улучшить сколько-нибудь существенно его долю. До 1906 г. там не существовало парламента, а до 1917 г. (когда стало уже поздно) — всеобщего избирательного права, то есть двух вещей, необходимых, чтобы дать реформизму его главный шанс. Но социологические особенности России — не единственная причина возникновения ленинизма. Не менее важны внутренние несоответствия в самом марксизме.

Поскольку невозможно реализовать всю марксистскую доктрину целиком, её адепты в конечном итоге вынуждены делать выбор между её компонентами. Бернштейн предпочёл следовать логике истории, которая при индустриальном обществе фактически ведёт к «государству всеобщего благосостояния». Но подобный выбор неизбежно уничтожает марксизм, ибо «государство всеобщего благосостояния» вряд ли нуждается в революционной доктрине. Собственно, первый набросок подобного государства создал радикальный консерватор Бисмарк, а более поздние версии — фабианцы и демократы «Нового курса». Каутский формально выбрал верность марксизму, однако на самом деле питал иллюзию, что логика истории демократическим путём приведёт к максималистской цели Маркса; в результате его последователи де-факто оказались ревизионистами. Наконец, Ленин выбрал верность Марксовой цели и принял меры, чтобы её достичь, поставив классовую борьбу пролетариата под руководство партии. А чтобы отдать пальму первенства цели построения «некапитализма» и добиваться её во что бы то ни стало, необходимо быть марксистом.

Бесполезно спорить о том, какой из этих «марксизмов» является «ортодоксальным» или истинно социалистическим, ибо в реальном мире нет такой вещи, как истинно марксистский социализм. В реальном мире есть только банальное, но удобное «государство всеобщего благосостояния» или головокружительное, но пугающее ленинское государство-партия. Стоит, однако, отметить, что из них двоих лишь последнее реализовало представление Маркса о социализме как «некапитализме». И сумело сделать это путём инвертирования Марксовой логики истории и построения социализма в отсталом, а не в развитом индустриальном обществе.

Марксизм, без ведома его создателя, с самого начала был призван когда-нибудь привести именно к такому исходу. Ибо, родившись как теория для преодоления отсталости Германии в 1840-е гг., он всегда находил применение в основном в экономически и/или политически отсталых странах.

До 1914 г. марксизм укоренился только в Германской империи, Австро-Венгрии, «конгрессовой Польше» и в меньшей степени в Италии. Сильнейшие социалистические партии II Интернационала происходили оттуда, так же как и главные теоретики Интернационала: Каутский, Роза Люксембург, Рудольф Гильфердинг, Отто Бауэр и, конечно, Ленин и Троцкий (дальше на Западе Жан Жорес, например, по духу был ближе к Мишле, чем к Марксу). Только благодаря примеру русской революции, затем антифашизму и народным фронтам 1930-х гг. марксизм впервые начал приживаться западнее Рейна, иногда в виде массовых коммунистических партий и почти везде среди интеллектуалов. После 1917 г. коммунизм распространялся прежде всего в местах европейской колониальной экспансии; после 1945 г. только там, особенно в Восточной Азии, он самостоятельно пришёл к власти за пределами России.

Устойчивая корреляция марксизма вообще и коммунизма в частности с политической и/или экономической отсталостью должна бы вызывать большое любопытство у социологов. Но нет: проблема, как правило, игнорируется, либо, ещё того хуже, от неё отделываются отговоркой, что отсталые страны «не были готовы к социализму» и поэтому извратили марксизм. А следовало бы задать реальный (и, стало быть, квазимарксистский) вопрос: в силу какой логики марксизм приобретает социальную базу и актуальность исключительно в отсталых регионах?

В общих чертах ответ заключается в том, что марксизм делает капитализм заманчивым в двух аспектах: он оказывается самым созидательным «способом производства» в истории и в то же время необходимой предпосылкой для выхода за рамки этой эксплуататорской истории посредством достижения социализма. В результате интеллектуалы в отсталых странах обращаются к марксизму, желая сначала подняться на уровень передового Запада, а затем — побить его козыри, став социалистическим обществом.

Итак, единственный удачный продукт провалившейся революции 1848 г. — марксизм — выступил в роли связующего звена между французской и русской революциями, двумя узловыми пунктами современной революционной традиции. Трансцендентальная немецкая теория завершения французской революции спустилась на землю в грубой практике русской революции. И в совокупности эти три стадии идеологической эскалации дали