Иван Грозный - Сергей Эдуардович Цветков

господарской, князь Курбский был посылаем вместе с рыцарством нашим воевать земли неприятеля нашего московского, где служил нам, господарю, и республике доблестно, верно и мужественно (курсив мой. — С. Ц.)». Надо заметить, что подвиги польского войска в этом неудачном для него семнадцатидневном походе состояли главным образом в опустошении сел и разграблении церквей.

Нельзя сказать, чтобы Курбский не чувствовал своего позора; напротив, он пытался доказать свою непричастность к грабежам и кощунствам: «Принужден был от короля Сигизмунда-Августа Луцкие волости воевать, — пишет он, — и там зело стерегли есмы с Корецким князем, чтобы неверные церквей Божиих не жгли и не разоряли; и воистину не возмогох, множества ради воинства, устеречь, понеже пятнадцать тысяч тогда было войска, между ними не мало было варваров измаильтянских (татар. — С. Ц.), и других еретиков, обновителей древних ересей (ариан. — С. Ц), врагов креста Христова, — и без нашего ведома, по исхождению нашему, закрадешеся нечестивые, сожгли едину церковь и с монастырем». Сильвестро-адашевская выучка жонглирования святыней ради своих интересов привела защитника православия к следующему скандальному пассажу: чтобы оправдать себя, Курбский привел в пример царя Давида, который, будучи принужден оставить отечество Саулу, воевал землю израильскую, да еще в союзе с царем поганским, а он, Курбский, воюет Россию в союзе с царем христианским. Таким образом и сам Курбский наконец уподобился ангелам, превзойдя в благочестии святого библейского царя, в роду которого суждено было появиться Мессии.

Несколько месяцев спустя Курбский с отрядом литовцев загнал в болото и разгромил русский отряд. Победа так вскружила ему голову, что он просил у Сигизмунда дать под его начало 30-тысячную армию, с которой обещал взять Москву. Если у короля остаются подозрения на его счет, заявлял Курбский, то пускай в этом походе его прикуют к телеге и пристрелят, коли заметят с его стороны малейшие признаки сочувствия к московитам.

Между тем над новоиспеченным вотчинником стали сгущаться тучи. По настоянию сената король объявил, что Ковельское имение пожаловано Курбскому не как вотчина, а как ленное владение, и, следовательно, он не имеет права распоряжаться им по своему усмотрению и завещать его своим потомкам; фактически Курбскому предлагали удовольствоваться ролью государственного старосты. Князя Ярославского, потомка Владимира Мономаха, опять ставили вровень с другими подданными!

Но тут Сигизмунд, надеявшийся приобрести в Курбском деятельного и ревностного помощника в борьбе с Москвой, смог убедиться, что приобрел себе подданного в высшей степени строптивого, непокорного и, в общем, неблагодарного. Решение сената было вполне правомерным, ибо по литовским законам король и в самом деле не имел права дарить Ковельское имение, на которое распространялось магдебургское право (то есть Ковель жил по законам городского самоуправления), в вотчинное владение. Но Курбский не подчинялся и Грозному — что для него был Сигизмунд! Он самовольно присвоил себе титул князя Ковельского и начал пользоваться Ковелем как своей собственностью, раздавая села и земли своим людям без королевского разрешения.

Курбский был беспокойным соседом. Мстя за обиду, часто мелочную, он с толпой слуг врывался во владения недруга, жег, грабил и убивал. Если кто-нибудь требовал удовлетворения за обиду, он отвечал угрозами. Магдебургское право предусматривало существование в Ковеле собственного городского суда, но князь Ковельский знал один суд — личный, княжеский. По его распоряжению несколько ковельских евреев, которых Курбский посчитал виновными в неуплате долга истцу, были посажены в помойную яму, кишевшую пиявками. Королевские посланники, осведомившиеся, по какому праву Курбский сделал это, услышали в ответ: «Разве пану не вольно наказывать своих подданных не только тюрьмой, но даже и смертью? А королю и никому другому нет до того никакого дела». Вот какой свободы Курбский искал и не нашел в России — свободы местного царька, чья прихоть закон. Будет ли кто-нибудь после этого сомневаться в причинах, по которым он не мог ужиться с Грозным? И долго ли еще отъявленный феодал, ущемленный царем в его вотчинных похотях, будет ходить в защитниках свободы и обличителях тирании?

Но вскоре Курбский и сам стал жертвой польского безнарядья. Припекла его не бессильная королевская власть, а собственная жена. Причиной семейных ссор была, надо полагать, разница во взглядах Курбского и Марии Юрьевны на семейную жизнь. Курбский, воспитанный на традициях «Домостроя», признавал себя единственным распорядителем в доме; в соответствии с этим компендиумом домашней этики воспитание, занятия, радости, печали и удовольствия других членов семьи всецело обуславливались нравом отца и мужа: семья трепетала от каждого его взгляда и безмолвно покорялась любому его желанию.

Последние пять тысяч лет женский род переживал не лучшие времена. Судьбу же московской женщины можно назвать незавидной даже по нашим отечественным меркам. Тучи над ней сгущались постепенно. Так, еще в Киевской Руси достоинство женщины оберегалось как с социальной, так и с религиозной стороны. В ХII веке новгородский священник Кирик в своих известных вопрошаниях осведомлялся у епископа Нифонта: может ли священник служить в ризе, заплатанной лоскутом от женского платья? — И владыка отвечал: а чем же погана женщина?

Зато у русских книжников ХVI—XVII веков были в большой чести изречения Солона, говорившего, что мудрец ежедневно благодарит богов за то, что они создали его греком, а не варваром, человеком, а не животным, мужчиной, а не женщиной; и Аристотеля, учившего, что гражданам предоставлена полная власть над детьми, рабами и женщинами. Древняя языческая мудрость перемешивалась с христианскими понятиями о происхождении греха. Восточное христианство с его аскетическим идеалом, взирало на женщину чрезвычайно сурово. В сознании людей Московской Руси прочно укоренилось мнение византийских богословов о том, что Ева — виновница грехопадения человечества — «существо 12 раз нечистое», соблазн, а то и прямое орудие дьявола: который через женскую плоть уводит человека от Бога: «от жены начало греху и тою (от того) все умираем». Монашеское правило учило: «Если монах пройдет с женою два поприща, да поклонится 12 (раз) вечер, 12 заутра», т. е. иноку нельзя пройти бок о бок с женщиной даже полкилометра без того, чтобы не избыть потом свой невольных грех покаянными поклонами.

И с этим «нечистым» существом особенно не церемонились.

Жизнь москвички XVI—XVII веков нередко была беспрерывным рядом истязаний — смолоду от суровой власти отца, потом от тяжелой руки мужа. До замужества она своего «нареченного» большей частью и в глаза не видывала, благодаря чему свадебное пожелание любви да совета очень редко находило воплощение в последующей семейной жизни. Жена превращалась, по сути, в домашнюю служанку. Она и шагу не смела ступить без позволения мужа. «Домострой» (сборник религиозно-нравственных и хозяйственных поучений) знал только одну личность — отца, родителя, мужа, как главы всего дома. Все другие лица — жена, дети, слуги — являлись как