Иван Грозный - Сергей Эдуардович Цветков

бы придатками этой единственной настоящей личности, которая имела над ними почти абсолютную власть. На долю жены выпадало только попечение «о всяком благочинии: како душа спасти, Богу и мужу угодити и дом свой добре строити; и во всем ему (мужу) покорятися и что муж накажет, то с любовию приимати и со страхом внимати и творити по его наказанию (распоряжению)…»

Глава семейства должен был внушать домочадцам страх, без которого не мыслилось тогдашнее воспитание. Нагонялся этот страх кулаком, плетью, палкой, или первым предметом, что попадался под руку. Hapoдная благоглупость гласила: «Люби жену, как душу, а тряси ее, как грушу». Если жена не слушает мужа, учит «Домострой», то «достоит мужу жену своя наказывати…», но только «побить не перед людьми, а наедине». Бить надо «бережно и разумно», чтобы не попортить живое имущество: «ни по уху, ни по лицу, ни под сердце кулаком, ни пинком, ни посохом не колоть; никаким железным или деревянным не бить: кто с сердца или с кручины так бьет, — много бед от того бывает: слепота и глухота, и руку и ногу вывихнут, и пальцы: и главоболие и зубная болезнь; а у беременных жен поврежение бывает во утробе».

Об удовольствиях жены и помину не было: она и часу не могла провести без работы и рукоделия. Песни и пляски сурово преследовались как бесовское наваждение. «Домострой» определяет для жены даже и то, как и о чем беседовать с гостьями: «как добрые жены живут и как порядню (важные дела) ведут, и как дом строить, и как дети и служак учат; и как мужей своих слушают и как с ними спрашиваются и как повинуются им во всем…»

В одном только случае самостоятельность женщины являлась законной и неоспоримой, — когда по смерти мужа она оставалась «матерою вдовою», т. е. вдовою — матерью сыновей. «Матерые вдовы» оставили заметный след в общественной жизни, в исторических событиях, а также в народной поэзии, в былинах и песнях.

Вдова же бездетная, по убеждению века, приравнивалась в своем положении к сироте, и вместе с прочими «убогими людьми» поступала под покровительство Церкви.

Порой с женщинами обращались и вовсе как с вещью. Патриарх Филарет обличал московских служилых людей в том, что они, отправляясь в отдаленные места на службу, закладывали своих жен товарищам, предоставляя им право брачной жизни за известную плату. Если муж не выкупал жену в установленный срок, заимодавец продавал ее другому желающему, тот третьему и так далее.

Но у простолюдинок оставалась хотя бы одна свобода — свобода передвижения. У женщин из знатных семей не было и этого — свою жизнь они проводили на женской половине дома, в тереме. Московский терем не имел ничего общего с восточным гаремом. Держать женщин взаперти русских людей побуждала не первобытная ревность caмца, не вековой уклад быта, а сложившийся в Московской Руси идеал христианского благочестия да боязнь греха, соблазна, порчи, сглаза.

В былинах читаем:

Сидит она за тридевятью замками,

Да сидит она за тридевятью ключами,

Чтобы и ветер не завел, да и солнце не запекло,

Да и добры молодцы, чтоб не завидели…

***

Дочь прекрасная Опракса королевична,

Сидит она во тереме в златом верху;

На ню красное солнышко не опекет,

Буйные ветрушки не овеют,

Многие люди не обгалятся[13]…

«Состояние женщин, — писал Сигизмунд Герберштейн в начале XVI века, — самое плачевное: женщина считается честною тогда только, когда живет дома взаперти и никуда не выходит; напротив, если она позволяет видеть себя чужим и посторонним людям, то ее поведение становится зазорным… Весьма редко позволяется им ходить в храм, а еще реже в дружеские беседы, разве уже в престарелых летах, когда они не могут навлекать на себя подозрения».

По свидетельству другого иностранца, князя Даниила Бухау (вторая половина XVI века), знатные люди не показывали своих жен и дочерей не только посторонним людям, но даже братьям и другим близким родственникам». Примерно тогда же англичанин Джером Горсей записал о московских боярах: «Держат своих жен они взаперти, так что у людей с некоторым достоинством никто не может видеть их жен, разве когда они идут в церковь на Рождестве или Пасхе или навещают своих приятельниц».

Не то было в Литве, где женщины обладали большей свободой. Закон охранял их гражданские и экономические права — на свободный выбор мужа, на развод, на получение трети недвижимого имущества после смерти мужа и так далее, а общество терпимо относилось к адюльтеру. Княгиня Мария Юрьевна привыкла пользоваться своим независимым положением в меру своей нравственной испорченности. Ее семья вообще не отличалась родственной привязанностью: мужчины грабили владения друг друга, а двоюродная сестра княгини, обокрав мужа, убежала от него с любовником; впоследствии она поднесла супругу отраву… Что касается самой Марии Юрьевны, то в ее натуре религиозное ханжество сочеталось с потребностью в самом отчаянном разгуле. Совершив какое-нибудь — моральное или уголовное — преступление, она со спокойной совестью шла в церковь благодарить Бога за помощь. Как набожная женщина, она постоянно имела при себе Евангелие в позолоченной оправе и кипарисовый ковчежец с образами в золотых и серебряных окладах и мощами, приобретенными не то что в Киеве, а в самом Иерусалиме, у тамошнего патриарха, за «большую цену». Преклоняясь внешне перед святынями, она нагло ругалась над святостью брака, открыто развратничала с любовниками, верила в колдовство и чародейство, приближала к себе священников, чтобы иметь в них домашних шпионов…

И такая вот женщина досталась в жены суровому москвитянину… Мария Юрьевна очень скоро раскаялась в своем замужестве. Чтобы освободиться от материальной зависимости от Курбского, она попыталась выкрасть из кладовой документы на право владения некоторыми имениями. Курбский подверг ее за это домашнему аресту. Во время обыска в ее покоях он обнаружил мешок с волосами и снадобьями, предназначенными для колдовства, и, кроме того, отравное зелье… Сыновья Марии Юрьевны от первого брака разъезжали с толпой своих слуг по владениям Курбского, подстерегая его, чтобы убить. Они же подали в королевский суд иск на отчима, обвинив его в том, что он уморил их мать. Следователи, однако, обнаружили Марию Юрьевну в Ковельском замке в полном здравии. После множества мытарств, взаимных оскорблений и унижений супруги в 1578 году развелись. Но когда слуги Курбского привезли Марию Юрьевну в дом ее родственника князя Збаражского, последний вместе с минским воеводой Николаем Сапегой, выступавшим посредником при разводе, приказал переломать кучеру руки и ноги, а