Флэпперы. Роковые женщины ревущих 1920-х - Джудит Макрелл

Гарольд Эктон отмечал, что Нэнси работала и отдыхала как одержимая: «Часов для нее не существовало: в городе она ныряла в такси, прижимая к груди портфель с письмами, манифестами, сметами, циркулярами и новым африканским браслетом… Наспех перекусывала, но редко обедала полноценно и в одно и то же время, казалась всегда голодной и утоляла голод терпким белым вином и дерзкой беседой». Она жонглировала любовниками – последним стал еще один чернокожий пианист, его звали Дэн. Ричард Олдингтон считал ее поведение возмутительным даже по ее собственным меркам: «Ей не только недостает элементарного благоразумия; она неспособна на сколько-нибудь осмысленную, продолжительную и нежную привязанность». Терпение Генри было на исходе; он чувствовал, что люди над ним смеялись и считали его дураком, ему было стыдно, и он грозился вернуться в Америку.

Казалось, будто Нэнси отталкивала Генри, но на самом деле она совсем не хотела его терять. Позже она утверждала, что он был самой большой ее любовью; его доброта и юмор, музыкальность и физическая привлекательность сохраняли над ней силу, как бы отвратительно она себя ни вела. Она видела в нем человека искусства и благородного дикаря. К концу 1929 года он стал для нее воплощением чего-то более важного – идеологии борьбы за равноправие и политического рвения. Поначалу его цвет кожи завораживал ее, потому что она любила джаз и африканское искусство. Она уговаривала его поехать с ней в Африку изучать его культурные корни и была разочарована, поняв, что он совсем не разделял ее любопытства. Отчасти он предвидел, с какими неприятностями могли столкнуться чернокожий мужчина и белая женщина в совместном путешествии по Африке, но главной причиной было то, что его африканское происхождение его не интересовало. «Я не африканец, я американец», – сказал он ей.

Лишь постепенно Нэнси начала понимать, что на самом деле значило быть черным американцем. Зимой в Ронвиле она стала расспрашивать его о его прошлом, и он подробно рассказал ей о расовой сегрегации, расовых бунтах и возрождении ку-клукс-клана. Она ощутила сильнейшую опьяняющую ярость. С этого момента ее смутные политические предпочтения кристаллизовались, и она глубоко прониклась проблемой расовой несправедливости.

Теперь она замечала косые неприязненные взгляды, которые бросали на Генри неотесанные американские туристы, наводнившие Париж в конце 1920-х. Ужасалась, что даже ее близкие друзья демонстрировали полное невежество в вопросах притеснения чернокожих. Летом 1930 года она придумала свой способ восстановления справедливости: планировала опубликовать антологию очерков по негритянскому искусству и истории и показать миру не только богатство негритянской культуры, но и открыть глаза на вековую несправедливость в отношении чернокожих.

Антология «Негро» стала ее новой одержимостью и затмила ее интерес к издательству – в 1931 году она его забросила. Она направила на эту книгу всю свою энергию и средства: изучала, договаривалась с авторами очерков, рассказов и стихов, музыкантами и фотографами. В итоге материала набралось на восемьсот пятьдесят страниц. Она поехала в Нью-Йорк, где в СМИ ее изобразили сумасшедшей англичанкой, любительницей негров; злопыхатели прислали письмо, в котором называли ее «шлюхой» и «негритянской подстилкой». Другое письмо с угрозами пришло с подписью ку-клукс-клана: «Приезжай к нам в Алабаму освобождать вшивых ниггеров, и мы тебя линчуем».

С выходом «Негро» от Нэнси отвернулись и многие ее друзья, а отношениям с Мод был нанесен окончательный и смертельный удар. Некоторое время Нэнси пыталась держать в секрете от матери их отношения с Генри, зная, какой утомительный и унизительный разразится скандал, если та узнает. Но в конце концов слухи о дочери дошли и до ее ушей: старая подруга и соперница Марго Асквит за обедом громко справилась о Нэнси: «Что на этот раз? Выпивка, наркотики или негры?»

Насмешка Марго была унизительной, да и время неудачно совпало: Нэнси как раз должна была приехать в Лондон вместе с Генри. Она пыталась организовать закрытый показ сюрреалистского фильма «Золотой век»: в Париже его запретили, посчитав богохульным и непристойным. Мод было невыносимо стыдно представлять, как дочь открыто разгуливает по Лондону с чернокожим любовником, и она наняла частных детективов, чтобы те повсюду следовали за парой и подловили бы Генри на каком-нибудь правонарушении, добившись его ареста и депортации. Она также устроила полноценную травлю, в том числе анонимно названивала Рудольфу Стулику, сдавшему Нэнси и Генри апартаменты в «Эйфелевой башне», и угрожала тюрьмой, если тот не выселит негра.

Поведение матери вызвало у Нэнси истинное омерзение, и хотя Генри попытался ее успокоить и умолял не устраивать скандал из-за него, она не собиралась идти на компромисс. Она направила на конфликт с матерью всю свою маниакальную энергию, которую в Париже тратила на работу и вечеринки, и отныне упрямо делила мир на тех, кто с ней, и тех, кто против нее.

Ее друзья были вынуждены сделать выбор. По возвращении в Париж в январе 1931 года она написала Джорджу Муру эмоциональное письмо, умоляя поддержать ее и требуя признаться, «что он чувствует». Муру было уже семьдесят девять лет, он не мог заставить себя выбирать между двумя женщинами, которых любил всю жизнь, и ничего не ответил. Беспокойство Нэнси усилилось, когда до нее дошли слухи, что Мод собирается лишить ее наследства. Для нее это стало бы катастрофой: ей не только пришлось бы умерить запросы, но и прекратить работу над антологией. На самом деле Мод лишь планировала уменьшить ее содержание ввиду недавнего обрушения американских рынков, но Нэнси обуял праведный гнев. В наказание Мод она написала два ядовитых очерка, явно адресованных ей.

В первом – это была короткая сатирическая заметка – критиковалась высокомерная предвзятость британских высших классов. Нападки содержались в самом заголовке – прямой цитате Мод: «У вас есть знакомые негры?» Но во втором очерке под названием «Чернокожий человек и Ее Белое Высочество» она разнесла Мод в пух и прах, нанеся ей сокрушительное личное оскорбление. На первый взгляд одиннадцатистраничный памфлет представлял собой историю институционализированного расизма, но Нэнси посвятила почти треть текста перечислению материнских грехов, упомянув ее снобизм, расточительность, интеллектуальную трусость и предрассудки.

Каждое слово очерка сочилось ненавистью. Нэнси безжалостно высмеивала «снобизм Ее Высочества»: «Если что-то делать принято, она это сделает, за редким незначительным исключением». Критиковала ее расточительность: «Не имею ни малейшего понятия, сколько трачу на наряды каждый год… вероятно, несколько тысяч фунтов». Отмечала поверхностную природу ее социального взаимодействия: «Она так одинока, хотя на обеды к ней приходят шестнадцать человек, еще несколько заглядывают на чай, и каждый вечер она