Флэпперы. Роковые женщины ревущих 1920-х - Джудит Макрелл

Она была готова попробовать зачать еще раз, но ее положили в больницу на диагностическую операцию и не нашли ничего хорошего. Инфекция повредила ей яичник, и шансы на зачатие существенно уменьшились. В прошлом тело почти никогда ее не подводило, и эта неудача не только огорчила ее, но и внушила комплексы. Скотт был не в состоянии ее успокоить: в их римском гостиничном номере было сыро, он заболел гриппом, осложнившимся хроническим кашлем, и переживал из-за правок нового романа. Зельда немного отвлеклась, флиртуя с американским журналистом, приехавшим в Рим со съемочной группой «Бен-Гура» Фреда Нибло, но сделала это скорее машинально, по привычке. Скотт отомстил, начав ухлестывать за актрисой Кармел Майерс, и в этот раз последовавшие утомительные вялые склоки совсем не помогли ослабить напряжение.

В феврале следующего года им обоим по-прежнему нездоровилось, и в раздражительном настроении они собрали вещи и переехали дальше на юг, на остров Капри. Головокружительный скалистый ландшафт и невероятное изобилие субтропических кустарников и цветов подействовали на них благотворно: Зельда почувствовала, как промозглая клаустрофобия римской зимы постепенно отступает. На Капри она встретила Ромейн Брукс, подругу и бывшую любовницу Натали Барни: та зимовала на острове в компании художниц. Зельда с интересом наблюдала за этими женщинами, поглощенными своим творчеством и не нуждавшимися в мужчинах. Она начала проводить с ними много времени и с их подачи тоже стала рисовать. Для нее это был новый опыт: теперь она каждый день часами изучала меняющийся свет и море, форму скал и цветы, и абстрагировалась от Скотта и их супружеских проблем.

А вот Скотту на Капри совсем не понравилось. Он чувствовал себя брошенным из-за нового увлечения Зельды и ее новых подруг; недовольно жаловался Максу Перкинсу, что остров, традиционно считавшийся пристанищем гомосексуалов и лесбиянок, «заселен голубками». И все же главной причиной его плохого настроения были переживания за книгу. Он искренне считал «Гэтсби» своим величайшим романом. «Это невероятная книга, – писал он Джону Пилу Бишопу. – Я хочу, чтобы мной снова безудержно восхищались». Но до публикации книги и появления первых отзывов его переполняли тревоги и сомнения.

Позже он вспоминал период пребывания на Капри как время, когда «казалось, что в мире совсем не осталось счастья, куда ни бросишь взгляд». Однако в апреле, когда они с Зельдой готовились вернуться в Париж, он написал Бишопу, что они «безумно влюблены». Бывали дни, даже недели, когда им по-прежнему верилось, что их связь уникальна; Скотт для Зельды был единственным человеком, кто мог озвучить ее самые сокровенные чувства, а Зельда для Скотта – не только смыслом его существования, но и его музой.

Даже верный и сочувствующий редактор Макс Перкинс не понимал его произведений так, как Зельда. В Риме Скотт работал над окончательной редактурой «Великого Гэтсби», и именно благодаря ее воспоминаниям сумел создать подробнейшие описания пейзажей и характеристики обитателей Грейт-Нека и придать эмоциональную достоверность диалогам. Когда Макс Перкинс заявил, что пока «не представляет» Джея Гэтсби, Зельда подстегнула воображение Скотта, рисуя портреты главного героя, пока ей не удалось точно поймать его черты и выражение лица. Зельда помогла придумать заглавие романа, отвергнув изначальную версию Скотта, многословное и громоздкое «Великосветский любовник». В посвящении он написал «снова Зельде» и благодарил ее не только из сентиментального долга.

Первые реакции на «Гэтсби» принесли разочарование, и поначалу роман плохо продавался – Перкинс утверждал, что из-за небольшого объема. Но за этим последовало «безудержное» восхищение. Т. С. Элиот хвалил роман, называя его «первым скачком в американской литературе со времен Генри Джеймса». Гилберт Селдс в «Дайл» писал, что Фицджеральд «расправил прекрасные крылья и взлетел», а «двусмысленность и претенциозность его ранних работ» осталась в прошлом. Уже в июне Скотт продал права на экранизацию и, хотя нарочно не хвастался этим на публике, втайне ликовал и позволил себе поверить, что стал «величайшим представителем литературной профессии».

Таким Зельда любила его больше всего – оптимистичным, жизнерадостным, счастливым. Когда он возвращался в это состояние, им удавалось производить на окружающих прекрасное впечатление. Сара и Джеральд Мерфи вспоминали, что по возвращении в Париж Фицджеральды казались «безупречной» парой. Зельда похудела после недавней болезни и выглядела прелестно в модных в том сезоне прозрачных платьях. Она носила их в «ее собственном стиле», отдавая предпочтение красному и ярко-розовому, подчеркивающим ее светло-русые волосы. Но Джеральд считал главным достоинством Зельды ее глаза: «взгляд у нее был невероятный, такой редко бывает у женщин – она смотрела собеседнику прямо в глаза, ровно и не моргая. Этот взгляд делал ее похожим на индейскую женщину».

В описаниях Джеральда Скотт предстает человеком столь же редкой привлекательности: «у него была такая изящная голова; он был невероятно хорош собой». Казалось, Фицджеральды решили пленить Париж не только своей красотой, но и образом идеальной пары. Повинуясь некоему общему инстинкту, они переписали события недавней супружеской размолвки, выставив Эдуара несчастным самоубийцей, страстно влюбленным в Зельду, но не добившимся взаимности и покончившим с собой. Эдуар, разумеется, был жив-здоров. Но люди слушали выдумки Фицджеральдов и не находили в них изъяна, разве что слишком часто и эмоционально они припоминали этот случай.

Эрнест и Хэдли Хемингуэй были одними из тех, кому часто приходилось слышать этот рассказ. Когда они только познакомились со Скоттом и Зельдой, у них не было причин заглядывать за нарисованный Фицджеральдами поверхностный образ: Скотт – успешный писатель, Зельда – редкая красавица. Эрнест признавался, что «темно-золотые волосы… ястребиный взгляд… ясный и спокойный… и легкие длинные негритянские ноги» Зельды взбудоражили его и приснились ему в эротическом сне. Но вскоре они с Хэдли заметили некую наигранность в том, как часто Фицджеральды повторяли рассказ об Эдуаре. Зельда при этом выглядела «прекрасной» и «печальной», Скотт был «бледен и расстроен». «Это была одна из их совместных постановок, – вспоминает Хэдли. – Меня поразило, что в ней она [106] приобретала особый статус».

Прочим их друзьям казалось, что они радовались возвращению в Париж и успеху нового романа Скотта и, как всегда, легкомысленно его праздновали. Они танцевали джаз на Монмартре и брали уроки чарльстона у Бриктоп; пили в «Динго», американском баре на улице Деламбр, который не закрывался до раннего утра. Бармен Джимми Чартер утверждал, что может приготовить любой коктейль; улыбка на его широком боксерском лице расплывалась медленно, как тающее масло. Считалось, что в «Динго» можно всегда встретить кого-нибудь из знакомых: те или шли на вечеринку, или возвращались с вечеринки домой. Сара Мерфи сравнивала Париж