Светоч дружбы. Восточный альманах. Выпуск четырнадцатый - Михаил Иванович Басманов

руку сына, двинулась в путь. Они шли от деревни к деревне, и так прошагали несколько дней. Силы их были уже на исходе, ноги распухли, голод и жажда одолели их, и они уселись на обочине дороги, чтобы перевести дух. В это время мимо них по дороге ехал верхом какой-то человек. Сюн вышел навстречу ему и попросил чего-либо поесть. Человек спешился.

— Если бы мой дом был поблизости, я бы пригласил вас к себе. А с собой у меня почти ничего нет.

Он вынул из котомки чай и печенье и предложил Сюну. Сюн взял, поблагодарил и вернулся к матери. Они утолили немного голод и жажду.

Шли они, шли и пришли к почтовой станции «Нефритовая пасть» в округе Хайшань. Местные жители оказались людьми подозрительными, и свою подозрительность объяснили так:

— Новый император разослал по всем провинциям и уездам указ, в котором обещает тысячу золотых и большой чин тому, кто найдет Чжао Сюна и его мать.

Госпожа Ван встревожилась не на шутку, и они с Сюном поспешили прочь от станции, невзирая на усталость. Вскоре оказались они высоко в горах. Вечерело, надвигались сумерки. Они уселись на большом камне, прижались друг к другу.

— На каждом шагу подстерегает нас гибель, куда нам деться?

Долго просидели они на камне в тоске, невозможно было без жалости смотреть на них!

Стояла третья, весенняя луна, пора цветения трав и деревьев. Тихо и безлюдно в горах ночью. Куда идти? Здесь, на камне, они и провели ночь. Где-то рядом выли волки и шакалы, рыскали тигры и барсы, но ни мать, ни сын не испытывали страха. В третью стражу{76} появилась луна, осветив горные вершины; верещали обезьяны, вызывая тоску у путников, печально кричала кукушка: «Лучше вернуться!»{77} А ведь и человеческая судьба такая же печальная, как судьба кукушки! И, наверно, любой смельчак испугался бы, окажись он на месте одиноких путников. Госпожа Ван обняла сына и заплакала. И казалось, вместе с ней заплакали реки и горы, камни и деревья!

Настало утро. Несчастные путники не могли и шагу ступить — голод и жажда лишили их сил. Сюн нарвал цветов, принес их матери.

— Разве их можно есть? — удивилась она, утирая слезы.

Издали послышались голоса, и вскоре несколько монахинь показались на дороге. Госпожа Ван бросилась к ним.

— Из какого вы монастыря, куда идете?

— А сами-то вы кто? — спросили монахини. — Как оказались в этих местах?

— Мы сбились с пути и страдаем от голода и жажды, силы наши иссякли.

Монахини угостили их чаем и сладостями, насыпали две миски риса. Госпожа Ван горячо их благодарила.

— Вы спасли нам жизнь, никогда не забудем ваших милостей. Скажите, а далеко ли отсюда до ближайшего монастыря?

— Здесь, в горах, — отвечали монахини, — монастыря нет, до самого близкого храма более ста ли. По крутым горным тропам вам до него не добраться. Мы идем в другую сторону, хотим поклониться новому правителю округа, так что проводить вас не сможем. Вам лучше идти по этой дороге, через несколько десятков ли будет селение.

Госпожа Ван поклонилась монахиням. Когда те ушли, мать и сын поели риса, попили чаю, утолили голод и жажду, вновь обрели утраченные силы. Сюн встал, собрал пожитки, торопясь двинуться в путь, но госпожа Ван остановила его.

— Куда ты хочешь идти? В любой деревне нас задержат стражники. Я не хочу погибели от руки наемника Ли Дубина, уж лучше умереть здесь с голоду!

— Жизнь человеческая во власти Неба, — ответил ей Сюн. — Захочет оно отнять ее — отнимет, захочет подарить — подарит. Так стоит ли бояться людей пуще хищного зверя? Пойдемте, матушка!

— Не говори так. Если нас увидят вместе, то непременно схватят. Я боюсь. Давай лучше сделаем так: я обрежу волосы{78} и буду выдавать себя за монахиню, а ты станешь послушником при мне. И тогда никто нас не узнает!

Сюн усмехнулся.

— А если узнают, то и монашеский облик нас не спасет!

Госпожа Ван покачала головой.

— И все-таки я их обрежу. Ты не волнуйся, монахиней-то я ведь не стану.

— Тогда и я обрежу!

— Не делай глупости. Детям же не стригут волос, это только вызовет подозрение.

— Ну, будь по-вашему!

Госпожа Ван достала из сумки ножницы и протянула сыну, чтобы он обрезал ей волосы. Сюн взял ножницы, и слезы потекли у него из глаз, так стало ему невыразимо жаль бедную мать. Он опустил руки и вздохнул тяжело. Госпожа Ван посмотрела на него с укором.

— Все это время я жила только ради тебя, и ты был любящим сыном. Впервые ты отказываешься сделать то, о чем я тебя прошу. Обидно мне это видеть.

Сюн вытер слезы и, взмахнув ножницами, обрезал матери волосы. Облик ее изменился неузнаваемо. Сюн бросил ножницы и горько заплакал. Казалось, вместе с ним зарыдали деревья и камни, померкли солнце и луна. Госпожа Ван утерла ему слезы, погладила по голове.

— Не плачь, сынок. Мне их совсем не жалко.

А у самой при этом глаза были мокрые. Сюн прижался к матери.

— Не горюйте, матушка, они еще отрастут!

Госпожа Ван достала иголку и нитки, сметала на скорую руку черный монашеский балахон, набросила на себя, а голову прикрыла монашеской накидкой. Увидев мать в таком обличье, Сюн бросился на землю и зарыдал. Глядя на него, и госпожа Ван едва удержалась от слез. Она подняла сына, приласкала его, потом взяла за руку, оперлась на бамбуковый посох, и они отправились в путь.

Шли они долго, питались тем, что подадут добрые люди. В каком-то селении оказались они близ рынка, и госпожа Ван послала Сюна туда продать ее волосы. Ему удалось получить за них пять лянов{79} серебра. Часть этих денег они истратили на еду, а остальные спрятали в суму. Потом пошли на постоялый двор и там заночевали.

Ночью госпожу Ван разбудил шум. Она выглянула в окно и увидела: вокруг дома бегают страшные на вид люди, размахивают дубинками и грозно кричат. Испугавшись, она выскочила из комнаты, быстро перелезла через забор и бросилась было бежать, но остановилась — ведь Сюн остался на постоялом дворе! Дрожа от страха, она повернула назад, но опять увидела разбойников с дубинками и дальше идти не посмела. Госпожа Ван запричитала, оплакивая сына, потом стала думать, как спастись: огляделась, увидела каменную плиту, поставленную, видимо, в память о почтительном сыне или верной жене, и спряталась за этой плитой — так ее никто и не заметил.

В ту ночь Сюн спал крепким сном. И когда