Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин

превращенной в запасник ГМИИ церкви св. Антипия, — но и тут им не суждено было обрести покой, потому что на церковь стала претендовать Московская патриархия, и после серии плодотворных переговоров дирекции при посредничестве В. И. Матвиенко Пушкинский согласился вернуть помещение — в обмен на другое здание по соседству. Термин «перемещенные ценности» по отношению к витражам следовало бы заменить причастием в несовершенном виде — потому что их опять принялись перетаскивать, и вот тут на них обратил внимание сотрудник отдела западноевропейского искусства Воробьев, который вспомнил, что в Эрмитаже как раз демонстрируют что-то подозрительно очень похожее. Съездив в командировку и убедившись, что его догадки верны, Воробьев сообщил о своем открытии директору музея И. А. Антоновой. Та, однако, услышав предложение по примеру Эрмитажа продемонстрировать обретенное сокровище, не выказала ни малейшего энтузиазма — и, по уверению мемуариста, сказала ему: «Все, мы эту тему закрываем, потому что если мы эти вещи будем показывать или даже реставрировать, то их у нас отберут, а я этого не хочу»[507].

Как всякий болеющий за судьбу искусства музейщик, Воробьев был возмущен — но корпоративная этика и, возможно, воспоминания о судьбе Г. Козлова, вынужденного покинуть Музей с налепленным на спину ярлыком «предатель», не позволяли ему обратиться через голову руководства к прессе; однако уволенный ИА в ходе типичного конфликта директора, держащего сотрудников на коротком поводке, и сотрудника, не желающего жертвовать научной карьерой, в том числе заграничными стажировками, ради прихотей «ополоумевшей старухи», — Воробьев не стал молчать. Уже тогда, понимая уязвимость своей позиции, он особо отметил, что даже не настаивал на «возвращении» — только на том, чтобы рассказать о своей находке. Показать! Зачем скрывать-то? «Это нелепо, это ничего не дает ни в сфере наших отношений с Германией, ни в сфере музейного и культурного сотрудничества, да и самим памятникам это ничего не дает»[508].

Несколько неуклюже названная — «Так они и лежат с тех пор»[509] — статья в «Ъ» сопровождалась иронически звучащим подзаголовком «Пропавшие в 1945 году витражи Мариенкирхе обнаружились в Пушкинском музее» — ну естественно, где еще, спрашивается, они могли обнаружиться: как будто вы не знаете, К КОМУ вам нужно идти, если вы собираетесь искать что-то пропавшее во время войны.

На круг мудрая ИА, естественно, оказалась права насчет «отберут» — потому что немцы оказались внимательными читателями не только «Литературки» 1991 года, но и «Коммерсанта» 2005-го, — и моментально сориентировались, где им следует перегруппировать войска и на каком направлении сконцентрироваться. Недели не прошло, как ИА пришлось включать все имевшиеся в ее распоряжении генераторы сценического дыма на полную мощность: «Теоретически это могут быть, конечно, и витражи из Мариенкирхе, но это, знаете, еще нужно доказать»[510], — задумчиво обмахиваясь веером, заявила она.

Распаленные возможностью заполучить последний фрагмент пазла, граждане ФРГ принялись направлять ходатайства на имя министра культуры Соколова — который, видимо, и дожал-таки Антонову (и, едва ли случайно, удостоился первого места в охотно опубликованном ею через некоторое время рейтинге «нелучших» министров культуры, с которыми ей приходилось иметь дело на протяжении карьеры).

Дума в марте 2008-го приняла специальный закон — на том основании, что для имущества общественных и религиозных организаций, то есть церквей, можно сделать исключение — и уже в ноябре витражи вернули, а в феврале 2009-го явившиеся на мессу жители Франкфурта-на-Одере с благоговением созерцали всю композицию целиком.

Получил ли Пушкинский какую-то компенсацию? Живыми деньгами, похоже, нет.

Симптоматично, что до самого последнего момента хранители были уверены, что, как и было заявлено в документах приемки, на франкфуртских витражах изображена жизнь Христа, — тогда как в действительности их сюжетом является жизнь Антихриста; невозможность различить этих двух персонажей вообще очень характерна для всей этой неоднозначной во многих отношениях истории.

⁂

С золотом Шлимана[511] произошла та же история, что с коллекцией Кёнигса.

На протяжении 1991 года — к этому моменту трое главных сыщиков знали про трофеи практически всё — украинский искусствовед Константин Акинша, корреспондент The Art Newspaper и соавтор Григория Козлова по журналистскому расследованию, регулярно ходил на пресс-конференции Министерства культуры и там задавал министру культуры Н. Губенко один и тот же вопрос: «Где? Находится? Золото? Шлимана?»

Путь К. Акинши к сокровищам пролегал по несколько иным ландшафтам, нежели у Г. Козлова и А. Расторгуева.

Отучившись в середине 1980-х на искусствоведении в МГУ, он оказался в киевском Музее западного и восточного искусства имени Ханенко, где, по его словам, быстро понял, что «две трети коллекции, которые мы не выставляли, не совсем принадлежит нам»: «Однажды пригнали пару грузовиков графики из Дрездена и Берлина, которая валялась в украинском Госстрое, — а туда попала из сталинского комитета по архитектуре»[512]. Акиншевские открытия происходили параллельно козловским: Козлов пришел к выводу, что дело с трофеями нечисто, в 1985-м — и, скажем так, набрел на документы Минкульта осенью 1987-го. К. Акинша вернулся в Москву — в аспирантуру — и устроился работать в Фонд культуры, под эгидой которого Р. М. Горбачева учредила среди прочего семинар, где искусствоведы обсуждали вывезенные ценности. Вместе с Козловым они анализировали свою «добычу» — документы и слухи — под боком у ИА, в тогда еще принадлежавшей ГМИИ церкви Антипия, где, кстати, по четвергам работала музейная экспертиза — и куда частные лица то и дело приносили явно трофейные вещи: приятелям, наблюдавшим за циркуляцией «краденых», по их мнению, объектов, оставалось только закатывать глаза и разводить руками: ну вот, я же тебе говорил! Одновременно Акинша публиковал очерки о своих «догадках» в раннеперестроечной прессе — «Огоньке» и «Неделе», которые обычно вычеркивали почти все содержательное, но тем не менее уже готовы была заявить о существовании проблемы.

Почему он спрашивал министра именно про Шлимана? «Сокровища Шлимана» были понятнее всего широкой публике, и Акинша с Козловым надеялись на то, что такого рода намеки подтолкнут руководство страны признать «правду». И что же Губенко? Губенко — добрый приятель ИА, они, по сути, дружили семьями — неизменно отвечал: мы не знаем, где золото Шлимана, и никаких указаний на то, что оно находится в СССР, нет. У ИА же — которой тоже задавали этот вопрос — был талант щурить глаза так, что, даже если у вас возникали сомнения относительно отсутствия в ее музее неких неизвестных трофеев, вы предпочитали лишний раз не переспрашивать.

Был ли он знаком с ИА лично?

Очень мало — в отличие от Г. Козлова; еще меньше, чем А. Расторгуев. Курьезным образом в конце 1980-х ИА была рецензентом его диссертации в Институте искусствознания («и пришла к выводу, что она прекрасна»), а в 1995-м на конференции в Bard Center of Decorative Arts после его доклада «она почему-то не поняла, что я —