Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин

это я, и решила, что я американец. И решила вступить со мной в идеологическую дискуссию. И когда на пятой-шестой минуте она все-таки въехала, кто я такой, — или я ей постарался объяснить, перейдя на русский, кто я, — это был абсолютный ужас. Она тихонько отползла — и билась уже с графом Ламбсдорфом, министром иностранных дел ФРГ»[513][514].

В сентябре 1991-го, выждав почти полгода — и не называя места хранения главных сокровищ: в надежде, что Пушкинский и Эрмитаж сами моргнут первыми и выступят с публичными заявлениями; не тут-то было, — Акинша и Козлов опубликовали в The Art Newspaper новую статью — с фотографиями документов, доказывающих, что шлимановское золото Трои, постимпрессионисты из немецких частных коллекций и коллекция Кёнигса в СССР, в конкретных спецхранах: Пушкинском, Эрмитаже, Загорске.

В октябре 1991-го министр культуры Губенко на специальной пресс-конференции выдавил из себя, что по поручению президента Горбачева создана госкомиссия по трофейному искусству — без дальнейших уточнений; Шлиман по-прежнему не упоминался.

В 1992-м Акинша и Козлов напечатали документы, позволяющие проследить путь «сокровища Приама» целиком — от обнаружения в башне в Берлинском зоопарке до прибытия в Пушкинский.

Кабинет ИА наполнился дымом, трезвонила пожарная тревога, с потолка текла вода — но она продолжала как ни в чем не бывало сидеть за столом, игнорируя тлеющие за ее спиной гобелены, — надеясь то ли на какие-то политические перемены, то ли на помощь сочувствующих ей инопланетян.

Ближе году к 1993-му ей приходилось говорить неправду: «Сокровища? Не видала! Не слыхала!» — о трофеях в Пушкинском, особенно о Шлимане, столько раз, что это стало почти рутиной.

Чуть позже ИА снова несколько сменила тактику — и вместо глухого «нет» стала покачивать туфелькой, закручивая седой локон у виска: «Верните нам Янтарную комнату — тогда мы найдем вам сокровище Приама». Ого; это было что-то новое.

Наконец, летом 1994-го министр культуры Е. Сидоров под бой курантов заявил, что золото таки существует и ему самолично удалось дотронуться до некоторых экспонатов.

Чему быть, того не миновать: ИА, гордо подняв голову и глядя поверх затаившего дыхание зала, проинформировала заинтересованных лиц, что в закромах ее музея находится не только сокровище Шлимана, но еще и клад из Эберсвальде. Однако, приняв неизбежное, она продолжала преуменьшать степень собственной осведомленности и вовлеченности; так, в интервью на радио «Маяк» она, не моргнув глазом, заявила, что «как бы принимала, то есть не принимала золото Шлимана, я его никогда не видела распакованным, до момента, пока я не стала директором музея. Но ящики приходили — и на ящиках со Шлиманом есть моя подпись. Но ведь его не распаковывали. Через два дня есть другой акт. Написано — "распаковано" — но там у меня уже нет подписи, я не присутствовала».

Впрочем, ее номера в жанре «я не я, и лошадь не моя» не ограничивались собственно отпирательством — слишком однообразно для нее; почуяв интерес аудитории к своей персоне, она включила в свой репертуар компактный, но разрывающий сердце всякого, у кого оно есть, театральный монолог, включавший в себя серию умело подавленных всхлипов: «Если когда-нибудь господин Коль и наш президент встретятся — и примут какое-то совместное решение… И если мне после этого скажут: "Давай, Ирина, упакуй все как следует — что ж, делать нечего, — пойду и упакую "Клад Приама", так же, как я уже когда-то упаковала Дрезденскую галерею, "Сикстинскую Мадонну" и "Спящую Венеру" Джорджоне. От моего личного мнения ведь ничего не зависит».

Иногда немецкая пресса соглашалась подыграть ИА в ее намерении драматизировать свой образ («Вот она стоит в своем музее у лестницы, ведущей к тому самому месту, которое, по ее мнению, лучше всего подходит для демонстрации "Сикстинской Мадонны". Лучше, чем в Дрездене, гораздо лучше. Она стоит на самом верху, абсолютно одна. Она ждет, она все еще ждет»[515]), однако в целом ее напитанные горечью и смирением фантазии мало кого убеждали. Журналистским клише стало представлять Антонову, во-первых, инкарнацией Сталина (во всяком случае, ее и Сталина упоминают в одном предложении — повсеместно), во-вторых, драконом Фафниром в квазичеловеческом обличье. Очерки-профайлы с претензией на анализ психологической эволюции героини печатались под заголовками вроде Auch Drachen haben einmal als Eidechsen angefangen / «И драконы когда-то начинали обычными ящерками»[516].

К этому времени Frau Antonowa стала в Германии чем-то вроде поп-звезды — и ею только что не пугали детей, которые знали, что в России обитает монстр, превративший в 1945-м году Дрезден в руины, а затем самолично рыскавший по Германии в поисках уцелевших сокровищ. Широкое распространение — и еще более широкое толкование — получила известная фотография 1945 года — ИА у ящиков во дворе музея: музея, уж несомненно, немецкого, — распоряжающаяся, куда и как следует паковать награбленное.

Всякая немецкая музейная делегация, отважившаяся на путешествие в Москву, ощущала себя горсткой смелых гномов-хоббитов, которые должны хотя бы попытаться вырвать у спящего на сокровищах монстра какую-нибудь золотую вещицу — или хотя бы крупицу информации о пока еще неизвестных ювелирных изделиях с клеймом Шлимана.

Против ИА играли нерядовые артисты — директоры крупных музеев и президенты солидных фондов, охраняющих прусское культурное наследие, мастера поправить на носу пенсне и дотронуться до седого виска с озабоченным видом: не так, мм, существенно, где сейчас эти вещи, однако ж — убедительное покашливание — «единые художественные комплексы лучше хранить в том месте, где они были изначально собраны».

В октябре 1994-го небольшой группе светлых умов под руководством профессора Менгина удалось пробраться в волхонское логово — «подтвердить подлинность шлимановской коллекции», а главное, своими глазами убедиться, что украденное у германского народа золото сохранилось в целости — и сияет в ожидании возвращения пуще прежнего. Результаты превзошли все ожидания — и высокая комиссия, расслабившись, тотчас стала напоминать карикатурных немцев из «Индианы Джонса» — о-йа-йакающих, расплывающихся в предвкушающих улыбках и только что не скачущих под кваканье губной гармошки верхом на стульях по Итальянскому дворику вокруг стола с «древними артефактами»: все патины сохранились, ни малейших следов варварской реставрации; йа-йа; боялись, что мафия, все расхищено, а вместо оригиналов — подделки; но, найн-найн, ценных объектов оказалось даже больше, чем они предполагали; не зря они столько месяцев ломились в двери Пушкинского, не зря писали свои протесты, не зря требовали безоговорочного возвращения — и вот день настал. Дело оставалось за малым — упаковать экспонаты, похлопать себя по карманам — документы на месте, проверить крепость замков на чемоданах, присесть на дорожку и в последний раз обняться мит русишен коллеген и, что в данном случае существеннее, русишен коллегиненин…

Менгин знал, что формальности также важны, и, конечно же, предложил помощь и «кооперацию» — совместные