Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин

официально, через переводчика, заявил, что требует от своего коллеги принести извинения за «тот» случай — когда Менгин столь некорректно поступил «в отношении нашего каталога», а в противном случае беседа не состоится. Профессор («оказался вот такой мужик, отличный археолог, медиевист, специалист по мечам. Честный, порядочный, прекрасный ученый»[530]) объяснил, что тогда у него не было другого выхода, но сейчас он осознает, что был неправ, — и извинился.

⁂

Как так получилось, что ИА, долго выстраивавшая новую ось Париж — Берлин — Москва, связанная с этой осью своими базовыми языковыми компетенциями, профессиональными контактами, художественными пристрастиями, — в 1990-е отходит от свойственного ей прагматизма и встает на путь конфронтации, ведущий к далеко не очевидному выигрышу? Что заставило директора музея, который экспонирует зарубежное искусство (деятельность, подразумевающая международную кооперацию на доверии и, можно предположить, приветствие любой политической интеграции) — с ее острейшим чувством «баланса», — поставить на кон свою европейскую репутацию и войти в альянс с теми, кто исповедовал изоляционизм, недоговороспособность и в конечном счете реваншизм?

Азарт — и надежда уберечь лишнее, отказавшись от необходимого?

Обида/ресентимент — оттого, что европейские партнеры не воспринимали ее претензии на создание конвертируемого супермузея всерьез и старались лишь урвать побольше в момент слабости ее государства?

Сложный расчет на то, что, заключив тактический союз с Америкой и «красно-коричневыми», она переиграет Европу и отечественных «либералов» — и выйдет из этого кризиса с прибылью, с репутацией Die Eiserne Lady der russischen Museumswelt, которая все-таки заставила весь мир относиться к своему музею всерьез: а кто проигнорирует это требование, тот рано или поздно простится со своей собственной коллекцией, для которой у нее тоже найдется место?

Какое бы объяснение ни оказалось верным — сам этот сюжет в любом случае свидетельствует о поистине шекспировском характере — и масштабе личности — героини.

Размышляя над историческими событиями, связанными с реституцией, К. Акинша обратил внимание на важнейшую роль «трофейного вопроса» для формирования новой идентичности жителей постсоветской России. ИА стала его «лицом», и именно благодаря ее, вольной или невольной, медийной активности довольно частная проблема реституции, которая касается, по сути, МИДа и Министерства культуры, превратилась в вопрос, надолго задавший вектор внутренней политики страны.

В начале 1990-х ИА была скорее жертвой СМИ, которые ежедневно терзали ее: карикатурная ведьма-сталинистка вцепилась костлявыми руками в чужое добро — отдай, не позорься! То был, видимо, самый болезненный для ИА период за всю ее карьеру — потому что в любой день ее могли снять с директорской должности, просто чтобы успокоить вопящую «распни, распни» толпу. Она, однако ж, удержалась на троне — и, мало того, выбранная ею стратегия страусиного сопротивления — ни в чем не признаваться, ни за что не извиняться — неожиданно оказалась весьма успешной. К счастью для ИА, примерно с конца 1993 — начала 1994 года общественное мнение стало меняться — травмированное «реформами» и подогретое криками из телевизора о том, что «нас опять хотят лишить нашей победы», общество клюнуло на словосочетание «отнять наше» — и теперь уже 80 % населения страны высказывались резко против реституции. Даже регулярно уличаемая во лжи, ИА перестала вызывать отторжение: полное отсутствие каких-либо намеков на личный интерес и коррупцию примиряло ее с обществом, которое с уважением относилось к необходимости держать слово, данное начальству. Комбинация «врет, но сама по себе честная и делает много хорошего» чем дальше, тем больше — на фоне всего остального — представлялась вполне приемлемой; в этом смысле характерна симпатия ИА к Деточкину, персонажу рязановского фильма, с которым она себя ассоциировала — и в известном смысле ориентировалась на него как на ролевую модель.

На самом деле в этот момент, еще не зная, как будут разворачиваться события, она сделала довольно рискованный выбор в пользу альянса с «консерваторами» (речь о конкретном вопросе, а не об общеполитическом выборе: когда 19 августа 1991 года к ней в кабинет явился приписанный к Музею представитель органов и заявил, что надо поддержать ГКЧП, ИА ответила ему: «Закройте дверь с другой стороны»[531]) — и в целом, заняв в 1991-м позицию, придерживалась ее достаточно последовательно. Важно, что у ИА был и другой путь разрешения возникшего в связи с трофеями кризиса — тот, который выбрала ее преемница: сослаться на свое недостаточно высокое место в иерархии и неприятную необходимость руководствоваться не ею писанными законами и искать компромиссы с труднодоступной вышестоящей инстанцией. Возможно, она «не смогла поступиться принципами». Еще более вероятно, что все дело в ее выдающемся — как у Агирре из одноименного фильма В. Херцога — упрямстве и она поступала так, как ей казалось правильным, в ущерб самой себе и всему своему окружению. Возможно, она рассчитала, что комбинация токсинов — возраст, балласт накопленной публичной лжи, недовольство сотрудников нищетой — потихоньку-полегоньку все равно съела бы ее репутацию и привела к увольнению, тогда как статус воюющего с иностранцами, «стойкого», проявляющего «беспримерное мужество» директора в какой-то момент из проблемы может превратиться в преимущество. Директора, чье увольнение вызовет политический резонанс — потому что в нем можно будет легко разглядеть политическую же подоплеку.

Конечно, по сути, это было поведение, рассчитанное на публику, ценящую силу: Давид снова, как в 1945-м, врезал по яйцам Голиафу — и, пока тот воет от боли, может еще несколько лет подпирать стенку с независимым видом, сохраняя абсолютное спокойствие.

Но, так или иначе, в какой-то момент ее (по-своему успешная) оборона Пушкинского от иностранцев в самом деле стала приносить ей очки. Призом, который получила ИА, выиграв битву за Трою, было продление ее ярлыка на княжение. Мысли о том, чтобы снять ее с поста к 70-летию, к 75-летию, да хоть бы и к 100-летию, должны были восприниматься как беспочвенные и заведомо не имеющие ни общественной поддержки, ни перспективы. У кого поднимется рука уволить хрупкую (предположительно) старуху, сумевшую отстоять свой музей? Разве не был ее ГМИИ своего рода аналогом дома Павлова? (И разве случайно министр Губенко называл «битву против реституции» современным Сталинградом?) Жанна д'Арк[532], Александр Невский, Зоя Космодемьянская — никакие аналогии не казались в связи с Антоновой избыточными; да она и сама еще много лет спустя на вопросы, с каким историческим персонажем себя ассоциирует, отвечала не задумываясь[533].

ИА больше не пряталась от журналистов в своей землистого цвета «девятке» — и разговаривала с ними очень самоуверенно, излучая холодное сияние истины.

Апофатические конструкции всегда были ее коньком, и весной 1994-го она сменила свое «у нас ничего нет» на кое-что еще.

В канун 9 мая 1994-го в «Независимой газете» вышла за ее подписью статья-манифест «Мы никому ничего не должны» — формула, позволяющая без боя